Солнце подымается выше и выше; его лучи льются отвесно на конические крыши, потом оно спускается к дому Трулье и длинные тени ползут от деревьев. Четвертый час дня: хозяин просыпается, лениво кутаясь в шаму выходит на крыльцо и, щуря свои заспанные глаза, глядит, как возятся его ашкеры на дворе, как военяопленные галласки толкут деревянным пестом в деревянной ступе ячмень или дурру, глядит в полусне на красное небо, что становится все ярче и ярче, глядит, как лиловые тени ползут по крутым горам и темная ночь спускается над долиной. Шакалы начинают свой унылый концерт и темный город вновь погружается в тяжелый сон…
Когда развившиеся от сырого мяса глисты начнут мучить абиссинца он принимает «куссо», особое растение, и официально объявляет себя больным. Он ложится на альгу, принимает скучный вид и окруженный своими клиентами ожидает спасительного действия лекарства.
А потом опять та же монотонная жизнь, из церкви в именье, на альгу, а потом созерцание природы у дверей хижины и снова альга и сон…
Рождение ребенка не приносит с собою тех радостей, с которыми оно встречается в Европе. Ребенок не надежда, не гордость семьи, не забота ее. Он является как то неожиданно и всегда неприятен отцу, лишающемуся из-за него на некоторое время семейных радостей, составляющих половину его существования. Пока идет период молочного питания, ребенок треплется в простыне за спиной у матери, нередко на ходу питаясь молоком.
Ho едва только пройдут эти тяжелые месяцы, как ребенок забыт. С грязным платком на бедрах, если это девочка и совершенно голый, если это мальчик, новый член абиссинской семьи влачит жалкое существование, то катаясь в навозе между мулов, то воюя с петухами и курами, то дружа с мохнатой собакой. И какие, какие болезни перенесет он за это время. Сколько накожных сыпей и язв найдете вы на его коричневом теле. К 10-ти годам у него являются друзья — это его братья и сестры, нередко от разных матерей. К этому времени его начинают одевать и смутные мечты родятся в его курчавой голове. О чем мечты? Конечно, о войне, о том, чтобы быть ашкером, потом офицером, генералом и убить много, много ненавистных Али.
И свадьба проходит без особого торжества, жених берет невесту, платит за нее родителям и, сопровождаемый подругами ее, вводит ее в свой дом. Молодая жена работает на мужа, сопровождает его в походах, но живет под постоянным страхом быть покинутой, или замененной…
Наступает старость, смерть. Мертвеца закутывают в белую шаму и несут на носилках в церковь, где вокруг его гроба будет плясать и петь духовенство и полуобнаженные плакальщицы с воем и приседаниями проводят его до могилы.
Труп закопают у дороги, подле других могил; ряд неровных плит четыреугольником обозначат положение тела покойника. В головах поставят еще две плиты стоймя, и могила без насыпи, без цветов, скоро забудется в безбрежной унылой пустыне.
Вся жизнь идет, как тяжелый однообразный будень, как серый день, как африканский бесконечный дождь. Поколения сменяют поколения, военные грозы волнуют, видоизменяют страну, а ни одна летопись не рассказывает нам тайн былой жизни. Древние храмы так же просты и убоги, как храмы современные, нет причудливых обелисков, таинственных пирамид, нет ни статуй, ни картин. День за днем бегут, как волны мутной Хабаны, унося время в бесконечность, и жизнь проходит, не оставляя черты, не оставляя следа; бесплодная, ненужная миру жизнь.
И развивается философский взгляд на вещи, исчезает представление о времени, о пространстве, нет страха смерти.
Когда осужденный на смерть преступник видит сурово опущенные вниз (pollice verso) большие пальцы рук у седых судей абиссинского ареопага и читает в этом приговор к смерти — он не бледнеет, не теряется. Низко кланяется он своим судьям и отдается в руки палача. И хоть бы тень страха!!
И так же бесстрашно несутся абиссинские дружины навстречу огню, под удары сабель, под пушечные выстрелы; им, среди их серой жизни — смерть не страшна…
И среди этого скучного, серого существования есть, однако, заветная мечта о иных светлых веселых днях — это мечта о войне.
Война прерывает этот тяжелый, почти мучительный сон, накопленная годами энергия вдруг просыпается, все принимает оживленный вид, начинается мобилизация, a затем идут веселые мечты о лемптах, чинах и почете.
Война для абиссинца является чем-то таким радужным, веселым, интересным, о чем стоит поговорить и помечтать. Война единственное средство разбогатеть и из подневольного ашкера выбиться в начальники…
Есть в Абиссинии, и особенно в Аддис-Абебе, еще люди… Их руками воздвигнуто белокаменное Гэби, они оплели хворостяным забором место нашего лагеря, они делали столы для аптеки и госпиталя, они приносили дурго, пригоняли нам коз и баранов, они работают на плантациях гэши, настаивают ароматный тэч, погоняют тучных быков на богатых абиссинских нивах — это военнопленные галласы.
Я видел их на императорской каменоломне. Тысяч шесть народу от 20 до 60-ти — летнего возраста, худого, изморенного, измученного работой, голодного, работало здесь, то выламывая камень, то перенося его на голых плечах к месту постройки. Все кости просвечивали сквозь их шоколадное тело; глубоко запали голодные животы, грудь выдвинулась вперед, а худые костистые ноги передвигались с медленным упорством. Обрывки грязных, грубых, серых тряпок висели у кого на плечах, у кого на бедре, не прикрывая их жалкой наготы.
Когда Менелик приехал сюда, окруженный своей свитой, часть поклонилась ему до земли и криком «аля-ля-ля-ля-ля», — приветствовала его, другая более озлобленная, более недовольная, побросав каменья, кинулась к нему с криками «абьет, абьет «(жалоба, жалоба). Страшно было смотреть на эти полускелеты, проникнутые мучительной мольбой, жалобной просьбой.
Палки ашкеров быстро восстановили порядок. Галласы взялись за каменья и рабочая жизнь, приостановившаяся было на время проезда Менелика, вошла в свою череду-череду от восхода до заката, без отдыха, не покладая рук…
И все-таки это лучшее, что мог сделать гуманный властитель Эфиопии для мятежных племен. Традиции требовали полного рабства — его нет в Абиссинии. Покоренные галласы работают определенное число лет, отбывают свою каторгу, а потом получают свободу. В их деревнях есть свои старшины, они имеют свои участки, свой скот, своих лошадей.
Великий негус капля за каплей вносит гуманитарные идеи в понятия абиссинцев и не круто ломает жизнь полудикого горного племени.
Прогресс, который летит и мчится в Европе, захватил в мощное течение свое и далекую Абиссинию. Миссия за миссией, посольство за посольством едут ко двору бедного, но могущественного африканского монарха. Рядом с домом Ильга воздвигся дом Лагарда, рас Маконен для своих наездов выстроил чистый и изящный дом европейской постройки, оклеил стены обоями, достал стулья, салфетки, — скатерти, за ним обстроился рас Уольди и капля за каплей вливается просвещение. При мне во всей Аддис-Абебе нельзя было найти ни одной свечи, а приехавший путник должен был ночевать в палатке ожидании, пока негус не отведет ему дом — круглую хижину, где придется спать на голой земле рядом с мулами и другими животными, а уже на обратном пути я застал в Джибути караван, долженствовавший пополнить лавку Трулье и молодого юркого француза, отправляющегося в Аддис-Абебу, чтобы устроить там отель.
И может быть, когда шумные улицы заменят пустынные тропинки, когда мосты повиснут над Хабаной, жизнь перестанет там быть такой монотонной и самый вид ее желтых холмов не будет так мучительно тоскливо поражать сердце и ум.
XXVI
Наша жизнь в Аддис-Абебе
Ученья конвоя, — Джигитовка. — Свободное время, — Прощальный визит негусу. — Деятельность русского госпиталя. — Обеды у врачей. — Вечера на посольском дворе.
Звезды начинают бледнеть, сырость после вчерашнего ливня проникает в палатку и за хворостяной оградой шакалы дают свой утренний концерт. Пять часов утра — конвойный двор просыпается; теперь нет уже того подавляющего количества верховых лошадей, офицерских, вспомогательных и грузовых мулов, когда каждый казак смотрел за 4–5 животными, а 15-ти саженная коновязь была плотно уставлена лошадьми и мулами.