Джакомо Казанова считался в семье недоумком. А стал гением.
«Те, кому прожитые годы придают, как доброму вину, все больше тонкости и вкуса, любят еще раз мысленно переживать свой любовный опыт».
Не о Казанове ли думал Ницше, записывая эту фразу? Таких можно привести еще много. Ницше любил Стендаля, а значит, и Казанову.
Казанова часто описывает свои любовные похождения в алхимических терминах и, разумеется, сдабривая рассказ непринужденной иронией. Вот, кажется, он в шаге от Великого Творения, но слишком поспешил или некстати заболел, и все сорвалось, приходится начинать все заново. Искусство любовной войны (словесных атак и рукопашного боя) подобно музыке или управлению государством.
В конечном счете принцип тут один: следовать воле Божьей.
Ловить Его явления, сияние, знамения. Каза не связан в своих желаниях. Он следует предчувствию, увлечению с первого взгляда. Не здесь, так там. Или где-то еще. Он лавирует между громами и молниями.
У людей с Богом довольно курьезные отношения. Они не могут обойтись без Него, знают, что Он настигает, где и когда пожелает, и мечтают об этой минуте, в то же время они морочат Ему голову, донимают заумными речами и системами, пристают со своими святынями, нелепыми жертвоприношениями. Когда же Он возникает прямо у них перед глазами, они Его не узнают. Напрашивается сравнение с Фрейдом, которому Шарко в больнице Сальпетриер шептал на ухо, что истерия всегда развивается на сексуальной почве. Ну да, думал Фрейд, но почему он никогда не говорит об этом публично? Ведь это бросается в глаза.
Взять, к примеру, Беттину, первую любовь совсем юного Джакомо. Ее терзания — вполне определенного свойства, но окружающие предпочитают думать, что она безумна, одержима бесом. Бес силен — как его ни изгоняют, он упорствует. Разыгрываются тяжелые и смешные сцены. Джакомо, начитанный и наученный собственным темпераментом, жалеет бедняжку. Слуги Господа занимаются страждущей, на то они и существуют (время идет, слуги Господа меняются, но повадка их остается прежней: они все так же игнорируют очевидные вещи).
Джакомо прочат в священники (для бедняка это путь наверх). Но что у него общего со святошами: с тем, который остриг ему, спящему, волосы, или с тем, который не позволял ему произнести проповедь с цитатами из Горация, или с ревностным надзирателем в семинарии, следящим, чтобы мальчики не ходили друг к другу по ночам и не мастурбировали? Решительно ничего!
В Падуе он зажил свободной жизнью тогдашних студентов, школяров в духе Вийона, заядлых игроков, задир, лгунов, шулеров, а то и душегубов. Это второе посвящение в его жизни, если первым считать вмешательство колдуньи (третье и, вероятно, самое серьезное, имело место в Лионе в 1750 году, когда он, в возрасте двадцати пяти лет, вступил в масонскую ложу). Важнейшая наука для него — наука чувств, умение читать в «великой книге жизненного опыта». Нет, священником он не будет — не лежит душа. Может быть, адвокатом? Тоже нет — он испытывает «непреодолимое отвращение» к изучению законов. Оно и понятно:
«Сутяги чаще разоряют целые семейства, чем защищают, а лекари больше людей отправляют на тот свет, чем исцеляют. Стало быть, в мире было бы меньше зла без этих двух вредоносных пород».
Так и кажется, что читаешь Мольера, а то и Антонена Арто: «Не будь на свете врачей, не было бы и больных».
Читателю двадцатого века, особенно если он американец, такие утверждения покажутся дикими — он шагу не ступит без своего врача и адвоката. Казанова устанавливает для себя особую, осложненную казуистикой этику: глупца дозволено (и даже надобно) обманывать. Хитрость бывает оправданной и необходимой:
«Обманывать грешно, но добротная хитрость есть не что иное, как осмотрительность ума. Она становится добродетелью. По чести говоря, она похожа на мошенничество, но на это не стоит обращать внимания. Глуп тот, кто не умеет к ней прибегнуть. По-гречески эта черта называется cerdaleophron. Cerdale означает „лиса“».
Намек на хитроумного Одиссея (Казанова переводил Гомера). По-латыни упомянутое качество называлось sollertia (от греческого holos и латинского sollus — «полный», и ars — «искусство»). Словом, надо уметь обороняться:
«В этом мире всяк норовит устроить свои дела наилучшим образом и припасти оружие — не того ради, чтобы убивать, а дабы не быть убиту».
И все же Джованни «чувствовал склонность» к медицине. Себя он чаще всего пользовал сам, оказывая сопротивление, иной раз вооруженное, ретивым врачам, готовым из лучших побуждений уморить его (как, например, после дуэли в Польше, когда ему собирались отрезать руку). Кроме того, у него на глазах невежественный и нерадивый врач погубил его отца.