Мы уже поняли: необходимо призвать на помощь как можно больше спасительного магнетизма.
«Я рассказываю обо всем этом, потому что оно удивительно, и притом — чистая правда, и если бы я в то время не отнесся к этому со вниманием, мне бы никогда не спастись».
Настала великая ночь. Отец Бальби втащил к себе Казанову через потолок в его камере. Путь на крышу тоже был открыт. Восемь часов вечера. Казанова выходит и видит луну. Слишком светло. Прогуливающиеся по площади Святого Марка могут их обнаружить. Лучше дождаться полуночи. А дальше? Полнейшая неопределенность.
Каза приготовил веревку. В ход пошло все: простыни, салфетки, матрацы. Главное — это узлы. Узлы мастера. Он в этом деле дока:
«В больших предприятиях бывают обстоятельства, которые решают все, и успеха достоин лишь тот вожак, который полагается только на самого себя».
У монаха Бальби возникает вдруг множество сомнений. И кажется, всё их подкрепляет. Бежать невозможно — всякий, кто спрыгнет вниз, переломает себе кости. «Он отчаялся не настолько, чтобы бросить вызов смерти», — замечает Каза.
Они бодрствуют. Джакомо пользуется паузой, чтобы написать предерзкое письмо инквизиторам, которое заканчивается — мазок мастера — стихом из 117 псалма:
«Не умру, но буду жить и возвещать дела Господни».
И старательно уточняет: «Писано за час до полуночи, в потемках».
Но самое трудное впереди — акробатический номер высшего класса. В такие минуты, говорит Каза, надо быть «смелым, но не безрассудным». Он взбирается на крышу, исследует ее более или менее прогнившую закраину, видит расположенное ниже слуховое окошко — быть может, удастся отодрать от него решетку при помощи щеколды «с пирамидальными гранями». Он спускается по своей веревке, взламывает слуховое окно, пропускает отца Бальби вперед, непонятно каким образом управляется с приставной лестницей — и вдруг в решительную минуту его сковывает судорога, он ждет, пока она отпустит, потом, рассчитав все, что относится к науке о рычаге и равновесии, десять раз едва не оступившись, оказывается наконец на каком-то чердаке, где, выбившись из сил, засыпает.
Казановисты проверили все подробности этого описания, похожего на чудо неевклидовой геометрии. Остается предположить, что именно в эту минуту Великий Архитектор прикрыл глаза.
Двое сообщников, взломав несколько дверей, попадают в архивы дворца, потом в Канцелярию дожа, самое «сердце государства», хранилище законов, декретов, ордонансов. Это сон? Нет, это по-прежнему Господь забавляется. Так или иначе, пришлось проделать дыру в стене — пролезая через нее, Каза сильно поранил обе ноги. Он весь в крови. Теперь беглецы на Лестнице гигантов (она всем известна по открыткам). Но большие ворота, к которым она ведет, заперты, и взломать их невозможно. Придется, еще раз препоручив себя Господу, ждать утра. Компаньон Казы ноет и охает, а Каза тем временем развязывает узел с одеждой, которую предусмотрительно захватил с собой, и без дальних слов пытается преобразиться, чтобы можно было выйти на сцену:
«Я был похож на человека, который, побывав на балу, побывал потом в притоне разврата, где его изрядно потрепали. Мой элегантный образ портили только перевязанные колени».
А теперь рискнем:
«Разодетый таким образом, в красивой шляпе с белым пером, отороченной золотым испанским кружевом, я раскрыл окно».
Заметившие Казу зеваки, которые оказались в эту минуту во дворе дворца, решили, что его заперли там накануне по ошибке. Они позвали стражника, который отпер двери. Каза уже приготовил свою щеколду-пику, готовый прикончить стражника, если тот окажет сопротивление. Но стражник просто ошеломлен. Двое беглецов быстро покидают дворец, затем идут, не торопясь, но и не слишком медля, к гондоле (отец Бальби хотел направиться в церковь, но Каза понимает, что надо как можно скорее покинуть владения Республики). И вот они в гондоле и плывут по направлению к Джудекке.
«И тогда, оглянувшись, я посмотрел на простиравшийся позади прекрасный канал, где не видно было ни одной лодки, и, залюбовавшись дивной погодой, лучше которой нельзя было пожелать, первыми лучами великолепного солнца на горизонте, двумя молодыми гондольерами, которые быстро взмахивали веслами, я в то же время вспомнил об ужасной минувшей ночи, о том месте, где я провел день накануне, и обо всех обстоятельствах, стечение которых так благоприятствовало мне, — и моей душой овладело чувство, устремившее ее к милосердному ГОСПОДУ, и она содрогнулась от благодарности, я был безмерно растроган, настолько, что из моих глаз хлынули вдруг слезы, утешая сердце, которое душил избыток радости; я рыдал, я плакал как ребенок, которого силою ведут в школу».