Приехали!
Я был в беспомощном состоянии. И это, кстати сказать, самая страшная сторона опьянения. Человек во хмелю теряет способность защищать себя - его легко можно убить, искалечить, унизить. На мое счастье, при всем презрении и нелюбви гансов к сапёрам, они всё же относительно выделяли стройбатовских сержантов и дембелей, каковым я и являлся. И хотя в КВЗ этой ночью квартирантов было мало, прошла она вполне спокойно, никто ко мне не приставал. Правда, утром, когда дежурные сменились, новый старший сержант попробовал было прикопаться ко мне, дескать, пола надо в дежурке подраить, но меня, разумеется, и под автоматом уже нельзя было заставить это делать...
Впрочем основное испытание, я знал, ждало меня в полку.
Вскоре я стоял, опустив очи долу, перед багрово-сизым от гнева командиром части. Он только что, пыхтя, сорвал сержантские галуны с моих погон и теперь, взвизгивая, кричал:
- Сволочь! Пьянь! Я тебя наголо постригу! Ты у меня в ночь под Новый год обходной лист получишь! Ты у меня рядовым домой поедешь!..
Я молчал.
- Ты ж ничего хорошего за два года службы не сделал, гад! Ты ж только комсомольские собрания срывать умеешь да пьянствовать!..
- Товарищ полковник, я Ленинскую комнату в роте сделал, методкабинет в штабе почти уже заканчиваю, - осмелился напомнить я о том, что, бывало, ночи напролёт корплю над планшетами и стендами, гробя своё зрение, зарабатывая горб.
- Ты всё перечеркнул вчерашней пьянкой!.. Заканчиваю, заканчиваю... передразнил, утихая, Мопс, - а конца-краю не видно...
- Как же, - почтительно, надеясь на благополучный исход, прервал я багрового отца-командира, - уже все стенды готовы, повесить осталось...
- Это тебя повесить надо, сволочь! - вдруг опять взорвался полковник Собакин. Вот и поговори тут!
Грустно...
Глава VII
И всё же финал службы и вообще весь второй год оказался, конечно же, несравненно более приемлемым, чем начало, первые месяцы.
Став комсоргом роты, получив звание младшего сержанта, перейдя на престижную для сапёра работу в городское ЖКУ, я получил тот самый глоток свободы, который позволял находить даже и приятные стороны в армейской жизни, ощущать в иные моменты довольство, быть относительно спокойным за своё достоинство, не чувствовать себя игрушкой в чужих руках.
А поначалу, ещё и ещё раз повторю, было-таки на душе муторно. Эта каторжная пахота ломом и лопатой на тридцатиградусном морозе под неусыпным надзором дикого Памира, эта вонь, перенаселённость и напряжённость атмосферы казармы действовали на мою психику угнетающе. Вскоре я нашел отдушину, позволявшую как бы вдохнуть посреди этого казарменного тумана глоток чистого пьянящего кислорода.
Книги!
В полку оказалась довольно неплохая библиотека и весьма малолюдная читать в общем-то некогда, да и книгочеев в стройбат попадало не так уж много. Я, забежав впервые в библиотеку и записавшись, торопливо кинулся перебирать книжные богатства, мучаясь таким громадным выбором в такое ограниченное время - имел я десяток минут в запасе до полкового построения. Наконец библиотекарша, офицерская жена - тётка, как оказалось, добрая и мудрая, мы с ней впоследствии подружились, - видя, как я страдаю, словно Буриданов осёл, посоветовала: возьми для начала уже знакомую, любимую книгу.
Я так и сделал.
В казарме вечером, когда перед отбоем выпал час свободного времени, я встал в узеньком боковом проходе меж двухъярусными койками, в самой глубине, у окна, подальше от чужих глаз, и раскрыл том "Преступления и наказания" в белой атласной суперобложке из серии "Библиотека всемирной литературы":
"В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился в К-ну мосту..."
Дух мой покинул моё сапёрское уставшее тело и устремился в космос Достоевского.
Как всё же книги помогают человеку жить! Лично я, мне кажется, без чтения давно бы уж, наверное, погиб и в моральном, да и в самом прямом материальном - смысле. Впрочем, с другой стороны, иногда мелькнёт в голове мысль: если бы я не так страстно, много и запойно читал, может быть, мне удалось бы уже чего-нибудь в жизни добиться, сделать...
Вернусь к стройбату.
Через несколько недель этой землекопательной и земледолбательной каторги в организме наступил тот предел отчаяния, когда в голову начинают приходить всякие благоглупости о побеге и даже самоубийстве. В это, должно быть, трудно поверить, но факт - не раз и не два бывали случаи у нас в полку и у соседей, когда тот или иной сапёр не выдерживал тягот стройбатовской действительности и бунтовал. Об этом я намереваюсь поговорить чуть позже, а пока приведу здесь лишь весьма любопытный документ, сохранившийся у меня. Это моя объяснительная по поводу происшествия, свидетелем которого я случайно стал. Пришлось эту бумагу переписывать набело, а черновик остался у меня
"Командиру 5-й роты ст. л-ту Наседкину от военного строителя такого-то
ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ
23.08.197... г. вечером, после ужина, я пришёл в Ленинскую комнату. Там находился ряд. Аксельрод. Немного погодя зашли Мерзобеков и Дерзин. Я хотел принести воды из фонтанчика и спросил, у кого есть фляжка. Дерзин сказал, что в его тумбочке лежит фляжка, и я пошёл за ней. Войдя в помещение 1-го взвода, я увидел, что в глубине, между рядами коек стоит человек. Я хотел спросить его о местонахождении тумбочки Дерзина, но услышал хрип. Заподозрив неладное, я бросился к нему и увидел, что он (Мосин) висит в петле на козырьке кровати второго яруса. Я подхватил его и крикнул. Прибежали из Ленкомнаты остальные. Мы с Дерзиным освободили его из петли. На вопросы Мосин не отвечал, он был в полубредовом состоянии, стонал и плакал. Мы уложили его в постель, и Дерзин пошёл и доложил о случившемся мл. л-ту Касьянову.
Мосина до этого момента я близко не знал".
Этого Мосина, понятно, сразу уволокли в госпиталь, а затем комиссовали. Кому ж из командиров охота отвечать за такого слабонервного?..