- С-с-станови-и-ись! - вскрик старшины рассёк воздух, словно свист хлыста.
С непривычки суетясь и толкаясь, мы выстроились в главном проходе по взводам. Сержанты-взводные подгоняли, поторапливали, выставляли нас по строгому ранжиру.
- Равнение на-а-а средину! С-с-сми-и-ир-на! Товарищ старший лейтенант, рота для вечерней поверки построена!..
Командир роты старший лейтенант Наседкин, которого мы уже имели удовольствие лицезреть в столовой, быстро прошёлся вдоль строя.
* (Признаться, когда я увидел это, то здорово удивился. Долго думал оставить или исправить, тем более, что мой однофамилец, как вы сейчас поймёте, ещё тот типчик, но всё же решил держать своё слово - все имена и фамилии в записках оставлены без изменения.)
За ним повисало-оставалось, благоухая весьма ощутимо, облачко спиртных паров. Настроение у отца-командира, судя по всему, было приподнято-торжественно-мажорное. Он остановился прямо против меня и, беспрерывно шевеля руками, потирая ладони, ломая с хрустом свои пальцы и покачиваясь с пятки на носок, несколько секунд многозначительно скользил взглядом туда-сюда по нашим лицам. Мы, в свою очередь, вынужденно рассматривали своего нового уставом данного папашу.
Старший лейтенант или, как в армии принято сокращать, старлей имел благородную наружность: довольно красивое, какое-то киношное лицо, хотя, впрочем, изрядно уже помятое, но весьма на вид волевое. Ростом чуть ниже среднего, с брюшком. Сразу становилось ясно, что нервишки у Наседкина слабоваты - у него не только без причины суетились руки, но и неприятно подергивались губы, всё время кривились и подрагивали. Впоследствии мы смогли вполне убедиться, что наш комроты (впрочем, он вскоре от нас исчез) оказался не только неврастеником, но и обыкновенным трусом, недалёким человеком и горьким пьяницей. Только потому я позволяю себе уже при описании первых минут знакомства с ним такой не совсем почтительный тон.
(Никогда не забуду, как однажды, месяца два спустя, я поздним вечером оформлял в ротной канцелярии, являющейся кабинетом офицеров роты, стенгазету, когда заявился в изрядном подпитии Наседкин. Мы в подобных случаях уже догадывались, что он опять передрался со своей половиной и будет ночевать в казарме. Он дал мне пару советов, как мне рисовать, приказал закругляться побыстрее, посидел на стуле, поикал. Потом вдруг ему в голову вскочила идея навести в канцелярии марафет. Он кликнул дневального, открыл в стене потайной ящик и велел вынести из него прочь накопившийся "хлам". Парнишка начал вынимать из тайника разнокалиберные водочные, винные и пивные бутылки, в которых бултыхалась какая-то странная жидкость. Не сразу я понял, что это, а когда понял, то поразился безразмерности бесстыдства старлея. Это животное, оказывается, пьянствуя в канцелярии, мочилось в опорожненные бутылки и складировало их в тайнике - то-то здесь постоянно странный запах чувствовался. Но поражало не столько то, что взрослый цивилизованный человек так омерзительно поган, сколько то, что он не скрывает этого, не считает нужным скрывать. Или он вообще нас за людей не считал?.. )
Итак, старший лейтенант Наседкин, Чао, как станем мы его называть, с каким-то наслаждением хищника во взоре оглядел рекрутов и произнёс не совсем твёрдым языком краткую, но прочувствованную речь:
- Ну, что, осколки, прощай свобода? Кха!..
Первые слова выговорил он вполне спокойно, с усмешкой, какой-то даже снисходительно-добродушной, но затем неожиданно завозбуждался, закричал, и от этого речь его начала странно прерываться, между словами из горла его вдруг вырывался неожиданный звук - кха! - нечто среднее между кашлем и смешком.
- Здесь вам не дом родной - кха! - и мамочку забудьте! У меня чтоб дисциплина была - кха! И особенно для тех, кто пеньки, говорю - кха! - если кого увижу, кто в казарме курит - кха! - убью! Я что, должен из-за вас замечания от командира - кха! - выслушивать? Нет, осколки, у меня разговор короткий - кха! Раз и - чао!..
Легко представить себе, с каким недоумением и даже ошарашенностью слушали мы этот бред непроспавшегося человека. Некоторые ребята, в задней шеренге, пожизнерадостнее, даже прыскали в кулак, еле сдерживая себя, чтобы не зареготать. Но весёлого было мало...
Однако пока размышлять оказалось некогда. Вперёд выступил старшина, и началась акробатика. Задача состояла в следующем: по команде мы должны за считанные секунды сдёрнуть с себя форму, всю её аккуратненько, в определённом порядке сложить на табуретки, что стояли в проходе перед каждой койкой, рядом точно по линеечке выставить сапоги, красиво намотав на голенища портянки, расстелить постель, нырнуть под одеяло и затихнуть.
Когда Якушев отрубил: "А-а-атбой!" - началось светопреставление. Мне потом, позже, когда у всех нас появилась уже муштровая сноровка, доводилось со стороны не раз наблюдать подобные спектакли, но даже и тогда зрелище впечатляло. А уж в первый день, действительно, всё это смотрелось настоящим цирком. Толкотня, вскрики, матюги вполголоса, охи, ахи, мельтешня рук, ног, прыжки на второй ярус, кто-то вдруг сорвался, смачно грохнулся в проход...
Но только наступила какая-никакая тишина и "последний из могикан" замаскировался в простынях - жестяной голос старшины приказал:
- Рота-а-а!.. Па-а-адъем!
Кино закрутилось в обратную сторону.
Для первого дня службы Якушев нас великодушно пожалел - только три раза мы совершили подъём и четырежды операцию "отбой". Нескольких лысых рекрутов, самых медлительных и невезучих, отправили мыть полы (потом мы очень скоро научимся произносить это слово так: пола), а мы, остальные, счастливчики, наконец-то были допущены на сладчайшее свидание с дядюшкой Морфеем.
Только я вознамерился, вытянув резиновые конечности, помечтать, подумать, сформулировать почётче своё отношение к новой обстановке, как кто-то неумолимый плотно прихлопнул меня мягкой толстой периной и быстренько придушил.
Я упал в сон, как в беспамятство.
Глава II
Самые сладкие сны за всю мою прежнюю и оставшуюся жизнь снились мне, наверное, в армии, в том числе и в первую ночь. А может, так просто кажется из-за того, что побудка в казарме совершалась в самую несусветную рань, и поэтому сон, прерванный на самом интересном месте, ещё долго помнился.