- Сейчас только вмажусь, и пойду, выкину твою бешеную кошку за дверь. Могила
в законе. Его слово крепче татарского первача, - поделился вор своими планами.
- Но я-то здесь?
- Нет. Сначала вмажусь.
Могилевский закатал рукав, и вытянул обнаженную руку.
- Если тебе нужнее повар, я останусь, Могила. Если тебе нужней сестра милосердия, она еще в залоге, а я пошел.
- Ладно. Мы не гордые.
Могила перетянул жгутом выше локтя левую руку, в правую руку взял шприц, пронзил иглой крышку, набрал в стеклянную трубочку питательный раствор, и надавил на поршень, выпустив лишний воздух. Обе руки у Могилы оказались тогда заняты, и это был мой шанс. Наклонившись к Могиле, я выхватил пистолет у него из-за пояса. Могила спокойно сделал себе укол, развязал жгут и посмотрел на меня. Глаза его были снова прозрачны и спокойны, точно воды Красного моря в октябре.
- Ты же не выстрелишь, падре. Слабо тебе выстрелить.
- Нет, - согласился я, отступив к плите. - Не выстрелю. Слабо мне выстрелить.
- Я так понимаю, глупо ждать прихода, - альбинос улыбнулся. - Что за бурду я вколол себе?
- Витамины.
- Зря. Не знаешь ты, падре, кто за тобой стоит.
- Я знаю, кто за тобой стоит, Могила.
Из люка позади Могилы уже выбрались Матвеев, Дмитрий Кондратьевич и еще трое спасателей. Я спрятал оружие в карман дождевика. Могила кивнул мне и медленно вытянул стилет из голенища.
- Значит, ссучился Перец. Встал на путь исправления.
Могила стремительно развернулся, но первым успел метнуть его же собственный клинок, извлеченный из Веригина, Дмитрий Кондратьевич. Клинок насквозь пробил сухожилие альбиноса. Могила, стиснул от боли зубы. Через минуту, связанный, он лежал на полу. Рот его Матвеев залепил горчичным пластырем, добытым в моей аптечке скорой помощи. Я спустился по лестнице на первый этаж. Узрев меня, подскочил с моего дивана Дарьи Шагаловой Перец.
- Взяли убийцу, ваше благородие?
Я, молча, прошел по тропинке между птицами, число которых значительно поубавилось, оттолкнул рисованных кумачовых драконов и попал в ателье.
Вьюн, туда-сюда вращаясь на гончарном кругу, потягивала пиво из банки.
Рядом с Вьюном я положил пистолет Макарова. Или Щукина.
- Только не спрашивай: «Ты в порядке?». Я без того себя чувствую героиней какого-то мыльного сериала.
- Но ты в порядке?
Мы дружно расхохотались. Состояние, названное катарсисом, выражается по-разному. Одни смеются, другие плачут. Мы с Вьюном были одни. Пока мы заходились от хохота, в свое ателье вернулась хозяйка с расколотой керамической птицей.
- Ничего смешного, - влезла в наш катарсис Дарья Шагалова. - Этот Могила, или кем он вам приходится, настоящий скот. Пересмешника испортил. Патефон зачем-то сломал. Зачем?
- Точно, - подтвердила Вьюн. - Настоящий. Искусственный скот меня бы не треснул сзади по куполу твоим пересмешником.
И мы, как давеча, расхохотались. Потому, что мы были одни.
Минул час. Катер со спасателями и спасенными швартовался к пристани, где мятежника поджидал уже целый взвод славянских карателей во главе со штык-юнкером Лавром. Дарья Шагалова осталась, вопреки настойчивым уговорам, в студии. Мой прогноз она игнорировала. Перец удобрял экипаж махоркой. Дмитрий Кондратьевич снизошел, и принял его в ряды анархистов. Черная коробочка с тумблером мне так и не пригодилась. Я подарил ее Полозову. Митя взвесил массивную коробочку на ладони.
- Что за механизм?
- Шариковая мина.
- И что с ней делать?
- На РГД-5 со мной обменяешься.
Пока встречающие наблюдали, как штык-юнкер вылавливает Вьюна, сиганувшего с кормы, Дмитрий Кондратьевич незаметно сунул мне в карман ручную гранату.
- Прикинь, - целуя невесту, бурчал обиженный Лаврентий. - Эти упертые бараны ссадили меня с катера.
- Но ты же всех там за меня в труху обратил бы, - Вьюн прижалась к его небритой щеке.
- Папой клянусь!
- Потому и ссадили. Я, Лавочка, и приличных людей там встретила.
- Ты только меня должна встречать. А я тебя.
- Замазано, - Вьюн поцеловала штык-юнкера в лоб.
Я догадывался, что Митя альбиноса Гроссмейстеру отдаст. Митя не настолько боялся врага своего, чтобы казнить его с предельной жестокостью. А Словарь боялся. Люди часто звереют от испытанного ужаса. Такова их природа. Такова наша природа. Повинуясь взгляду связанного по рукам и ногам альбиноса, я отодрал с лица его горчичник.
- Приходи на мои похороны, епископ, - Могила улыбнулся. - Хоть ни хрена ты не епископ. Ты даже и не монах. Но ты последний, кого хотел бы я видеть. Звучало двусмысленно. Однако же я отправился на казнь. Альбиноса похоронили в яме на пустыре за разбавленной речкой. Похоронили живьем. Таков был вердикт Гроссмейстера. Могилу точно кокон опутали колючей проволокой и засыпали негашеной известью. Затем вереница безучастных славян забросала Могилу камнями. Лицо Могилы до последнего сохраняло печать неукротимости духа, а кривая нитка разбитых губ выдавала скорее презрение к своим истязателям, нежели плотскую боль. Казалось, боли он вовсе не чувствовал, точно камень ударялся о камень при каждом следующем броске. Эмоции, испытанные мной от созерцания ужасной погибели альбиноса были так же противоречивы, как и обращенные ко мне его заключительные слова. Оно конечно. Собаке - собачья смерть. Жалости я не испытал. Зато вполне испытал я омерзительную тошноту и невольное уважение к безмолвному достоинству, с каким этот хищник принял мучительную смерть. Ее описание я посвящаю издателям звуков. Я сам горазд материться и стонать от банальной мигрени. Добавлю, что я отвернулся, прежде чем закончилась экзекуция. Меня таки вырвало под ноги спасателю Матвееву.