Правдоподобие хуже обмана. А чем хуже? Тем, что есть оно средство для достижения цели. А какой цели, если правда есть цель сама по себе? Будучи 18-ти лет от роду я посмел предположить, что правдоподобие есть средство для замещения правды низким вымыслом. Это случилось в Советской армии. В короткий период борьбы офицерства с дедовщиной. Тогда я узнал, чем борьба отличается от ее имитации. Это когда офицерство как бы кинуло дедовщину через бедро, и как бы нанесло ей сокрушительный удар локтем в горло. Довольные зрители аплодировали. Потом среди писсуаров дедовщина проделала все это со мной. Только без «как бы». И без аплодисментов. Ибо зрители уже по домам разошлись. Будучи 24-х лет от роду я посмел утвердиться в своем еще робком предположении. Это случилось в короткий период борьбы Коли Семечкина с ондатровыми шапками. Это когда Семечкин как бы ударил ондатровые шапки по яйцам и как бы сунул их шапками в очко. Зрители в моем лице аплодировали. Потом в психиатрической лечебнице кожзаменители бойко проделала все это с Колей. Только без «как бы». И без аплодисментов. Ибо зрители в моем лице декламировали отважные стихи из цикла «Штиль» интеллигентным еврейским девушкам. Зрителям аплодировали. Когда я осознал разницу между тем, что есть и что как бы есть, я решил покинуть мое Отечество. Мое Отечество тогда еще с заглавной буквы писалось. Или уже. После Федора Тютчева. Строфу Тютчева полагаю уместным напомнить во всем объеме: «И дым отечества нам сладок и приятен!», - так поэтически век прошлый говорит, а в наш - и сам талант все ищет в солнце пятен, и смрадным дымом он отечество коптит». Прошлый век, само собой, 18-тый. Державин с «Одой» государыне Екатерине номер 2, Ломоносов с его восторгами Петру номер 1. А смрадным дымом коптили отечество, само собой, Пушкин, Гоголь и Достоевский. Я тоже коптил его с пионерских лет. Но дыма тогда уж не было. Оставался «Дымок». Сигареты без фильтра. И вот я решился покинуть мое Отечество. Дым американских сигарет с фильтром был мне приятней. Коля Семечкин решил последовать. Или он решил покинуть, а я решил последовать. Но как мы у кожзаменителей оба уже состояли на учете, ондатровые шапки не пустили нас рыбаками на Дальний Восток. Дальний Восток был тогда самый Ближний Восток для пересечения границы. Способов пересечь у нас осталось два: короткий способ и длинный. То есть, угон самолета, или горное паломничество. Шансы обоих стремились к нулю. Коля спрятал способы за спину. Я ударил по руке, где скрывался длинный. Далее выбиралось место пересечения. Крым отпал. Переплыть Черное море смог бы только мой приятель армянского производства Игорь Нерсесян. Но даже он бы не смог. Переплывать армянину к туркам, все равно, что переплывать еврею к иранцам. Был Кавказ. Один. В вышине. Были Карпаты. Много. И много ниже. Мы выбрали Карпаты. Направление: граница близ Ужгорода. Пункт прибытия: Польша. Семечкин познакомился в Москве с кем-то из репортеров, знакомых с Анджеем Гвяздой, фигурой в движении «Солидарность». Кто-то из репортеров оставил адрес. Обещал помочь с устройством переброски через портовых рабочих из Гдыни в ФРГ. Запаслись. Поехали. Пошли. Девять суток через Карпатские горы. Девять бутылок «Старки» в рюкзаках. Воду пили из грязных речушек. Полукруг черного хлеба скис. Грибы на палочках жарили. Ягоды в рот собирали. Девять счастливое число. На девятые сутки нас с Колей спасли пограничники. Заметили с вертолета. Передали другим пограничникам. Другие передали нас кожзаменителям. Те, суки, разумеется, не поверили, что мы с Колей заблудились в горах, но поверили. Наша история была правдоподобна. Любые правдоподобные истории нравились как ондатровым шапкам, так и кожзаменителям. Но мы потерпели поражение. Мы воротились в Москву, и там остались приятелями. Через меня Семечкин завел знакомство с Викторией Гусевой и еще отрядом женщин, водившим со мною тогда приятельство. Отряд моих мужчин-приятелей Колю не принял. Непосредственная инфантильность и какое-то врожденное блаженство Семечкина вопреки его уму и здравости суждений обращала Колю в чужого. Он слишком хохотал на иронию, слишком огорчался пустякам, и слишком восторгался разными штуками. Тогда в чести был сдержанный скептицизм. Язвительность без мимики. Мое поколение интеллектуалов к середине 80-тых стало подлинными декадентами. Зеркалами, вольно или невольно отражавшими, упадок хозяйства в штанах социализма. Его импотенции. Модно было презирать Евтушенко с Рождественским, и цитировать Хармса, Бродского, Довлатова. В принципе, адекватная оценка литературы. Для нас уже не было авторитетов, кроме, собственно, текста. Для Коли Семечкина, разумеется, тоже. Но повторяю, восторженность его не вписывалась в распитие сухого вина. Ему более подходила компания, лакавшая портвейн. Мне за мою оригинальность без акцентов прощалось многое. Я мог пить в разных компаниях. Я одевался, как мне нравилось. Я жил неопрятно и без оглядок на все поветрия.
СЕМЕЧКИН И Я. СРАВНИТЕЛЬНОЕ ЖИЗНЕОПИСАНИЕ