Серьезного информатора по таким пустякам как я кожзаменители открывать бы не стали. «Это непрофессионально», - как заметил бы граф Болконский. Далее. Семечкина кожзаменители могли сразу отправить в дом скорби. Откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? Катить с Лубянки в Одинцово еще раз? Вывод. Коля им не был нужен. Я тоже не был им нужен. Им нужно было только мое знание об их знании. Такой обмен знаниями насторожит меня и вынудит отказаться от дальнейших контактов с империалистами. Вынудит штурмовать Кремлевские стены самостоятельно. Брать почту, телеграф и тому подобное в одиночку. Коля успокоился. Логика. Чтобы он совсем успокоился, мой друг Митя Горбунов, уступил на неделю Семечкину свою конспиративную профессорскую квартиру на Большой Ордынке. Сам он тогда проживал с семьею на даче. А в шести комнатах Митиной квартиры было, где спрятаться. Через неделю Коля вернулся в Одинцово. Через день его вызвала в диспансер лечащий врач и сообщила, что ее отпуск закончился. То есть, сказала достаточно. Осталось внести ясность, уважаемый читатель, в мои связи с империалистами. Я не был диссидентом. Нет у меня прошлых заслуг перед нынешней демократией. Мое стихотворчество было аполитичным, и только. Мои декадентские стихи не публиковались исключительно потому, что были чужды ондатровым шапкам.
Таких как я в стране было миллионов 20. Но печататься я желал, как и прочие. И, как прочие, я желал, чтобы с моим творчеством ознакомился Иосиф Бродский, тогда уже проживавший в Нью-Йорке. Рукопись я передал молодой актрисе кино и жене профессора Берта Тодда, личности известной в узком кругу советских литературных эмигрантов. Рукопись я передал ей рано утром перед посадкой на самолет в аэропорту «Шереметево-2». Она улетала к супругу на ПМЖ, юная красавица, по-моему, узбечка. Издали я видел, как она прошла таможенный досмотр. Она улетела. И я никому не сказал, что отправил рукопись вражескому профессору, активно помогавшему с публикациями в буржуазных русскоязычных издательствах обреченным дарованиям. Признаюсь, я не рассчитывал на успех.
Так. Жест отчаяния. За день до отлета молодая актриса мимо прочего сообщила мне, что гостил у профессора именно в ту пору Евгений Евтушенко. И вот, когда кожзаменители дернули Семечкина, я, грешным делом, на Евтушенко подумал. Просто больше не на кого было грешить. Как я был наивен. Минуло семь лет. В журнале «Столица» публиковались главы из романа Эдуарда Лимонова «История его слуги». Герой романа сообщил мне, что именно американский профессор Берт Тодд был информатором и ЦРУ и, заодно, кожзаменителей.
На профессора я напрасно клеветать не желаю. Возможно, он был «как бы» информатором. Возможно, в торговле за большие таланты он чем-то был вынужден жертвовать. Мелочью вроде меня. А 5-тый отдел кожзаменителей «как бы» работал с безобидными идеологическими диверсантами. Имитировал борьбу. К середине 80-х в моем отечестве сохранялось только правдоподобие борьбы. Уже и на Лубянке наказывали только самых радикальных борцов за права свободных личностей. Уже и сами сотрудники 5-го отдела в буржуазных джинсах гуляли по выходным. Литературное инакомыслие в худших случаях наказывалось остракизмом. Гениальных предателей советской родины гнали в империалистический ад. Одно это уже многих гениев соблазняло уходить в предатели. Но я уже осознал своим отечеством синтаксис Гоголя и Пушкина.
Иосиф Бродский уже на вручении динамитной премии за литературу произнес речь во славу русского языка и с благодарностью ему за доставленную радость творчества. С Николаем Семечкиным к тому времени мы виделись редко и вопреки законам физики движения тел. Мы с Колей, рожденные 8-го марта, были пресноводными рыбами. Но разных видов. Оба, наделенные ангелами рыбного созвездия мнительностью, ленью и, творческой жилкой, по-разному использовали мы дары свои. Я плыл вверх по течению. То есть, оставался на месте. Надобно иметь серьезный талант, или одержимость, или особую карму, чтобы двигаться вверх по течению. Надо создать внутри основного русла, по коему река жизни стремится только вниз, личное течение. Как Набоков. Или Рахманинов. Или Тарковский. Я брал упорством. Бешеным вращением хвоста. Так я оставался на месте. А лень помогала мне завоевывать женщин, заводить друзей и зарабатывать легкие деньги. Лень и любопытство. Женщины и друзья завоевывались искренним желанием вникать в их проблемы. Деньги пошли, когда я обучился все делать быстро и качественно. Быстро, чтобы меньше работать. Качественно, чтобы не переделывать работу. Семечкин поплыл вниз по течению, высматривая тихий затон. Лужу с узким горлом, куда можно было скользнуть и затаиться. В затоне он мог вообще ни черта не делать. И Коля этот маневр выполнил блестяще. Но, оставаясь на месте, я находился внутри течения.