Эти мысли кружили в его голове, пока слуга довел его до зеленой двери, вежливо поклонился и без слова, даже не моргнув, удалился. Сукин сын.
Парадный зал согласно названию подавлял своим размером – хотя отнюдь не внутренним обустройством. Были тут лишь один стол с несколькими стульями вокруг и два небольших шкафчика, подпирающие стены: вот и вся обстановка; однако же, принимая во внимание то, что лежало нынче на полу, этому никто не должен был удивляться. Вообще же зал представлял собой просто большую комнату с рядом окон на одной стене и несколькими картинами военной тематики на остальных. Битва под Гонвером, оборона брода на Йиис, генерал геп-Хевос, поднимающий на дыбы коня и указывающий мечом на щель в рядах Черного Легиона Реагвира. Генно Ласкольник, ведущий решительную атаку в последний день Битвы за Меекхан. Крыса даже считал, что кто-то из врагов генерала подкупил художника, потому что на картине лицо Ласкольника было таким, словно он страдал от тяжелого запора.
Однако нынче большее значение, чем картины с героями Империи, имел человек, сидящий на стуле напротив двери. Среднего роста, седоватый, в простой одежде, какую мог бы надеть странствующий купец или местечковый писарь. Серые штаны, желтая рубаха, зеленая жилетка. Креган-бер-Арленс, Император Меекхана, Владыка Тысячи Путей, Властелин Кремневой Короны, Победитель Восточного Нашествия – и так далее – любил подчеркивать, что церемониал и этикет – это всего лишь орудия, а не самоцель. А когда нужно, как он говорил, «браться за работу», следует ограничивать этикет до необходимого минимума. Как нынче.
– Ваше величество. – Гентрелл-кан-Овар низко поклонился, при случае внимательно поглядев на то, что лежало на полу.
– Крыса. – Улыбку императора сопровождал жест, приказавший шпиону выпрямиться. – Как дорога?
– Лучше некуда, ваше величество.
– Я и вижу. Как колено?
Со времени происшествия в замке Лотис, когда Третья Крыса столкнулся с одетой в белое яростью, правое колено Гентрелла порой начинало себя вести как часть тела, принадлежащая кому-то другому. Хотя лекари Норы хорошо с ним поработали, оно хрустело, скрипело, а после длительного усилия начинало пульсировать мерзкой, тяжелой болью. Вот как нынче. Но он мог уже ходить без трости, а в первые месяцы после той мясорубки вообще не был уверен, сумеет ли встать на эту ногу.
– Прекрасно, благодарю.
Небрежный кивок завершил обмен любезностями. Император встал, подошел к лежащему на полу барельефу и, щурясь, взглянул на него с загадочным выражением на лице. Гентрелл посвятил несколько ударов сердца тому, чтобы присмотреться к владыке.
В таких обстоятельствах, неофициально, без армии придворных, что пластались бы вокруг, без жесткого протокола, предписывающего, кто и как близко к императору может стоять, насколько низко должен кланяться и сколько времени держать голову склоненной, он не видел императора вот уже добрых семь… нет, восемь лет. Боги, а он, однако, постарел, и дело тут не о том, что выглядел он так, словно много дней не досыпал, и не в мешках под глазами и губах, сжатых в тонкую линию. Дело было в глазах. Крыса видел глаза старого человека. Измученного и разочаровавшегося. А ведь Крегану-бер-Арленсу едва-едва исполнилось пятьдесят.
Император отвел взгляд от пола и посмотрел на Крысу, а кан-Овар дернулся, будто большой шершень ужалил его в затылок. Не разочаровавшегося, понял он вдруг, но того, кто знает, что его ждут непростые дни и ночи, и он не станет колебаться, отдавая приказы, характерные именно для таких паршивых времен.
– Я знаю, что мое лицо выглядит настолько же мерзко, как вот это. – Император пнул ногой каменные плиты на полу. – Но я был бы тебе благодарен, если бы ты посвятил свое внимание именно ему. Знаешь, что это такое?
– Безумие Эмбрела.
Ответ вырвался у Гентрелла раньше, чем он понял, что именовать прапрапрадеда императора безумцем – не слишком-то умно. Но, черт побери, даже в официальных хрониках Империи порой использовалось именно это название.
Безумие Эмбрела – точная копия Империи, высотой в тридцать и шириной в сорок футов, выполненная из мрамора и неисчислимого числа драгоценных и полудрагоценных камней.
Было на ней изображено все: горы, долины, реки, озера, леса, дороги и важнейшие города. Границу создавала линия стальных мечей и щитов, символ довольно явственный, но почти кичеватый на фоне богатства, которое он стерег. Поскольку за этой линией реки и озера были выложены изумрудами и сапфирами, леса произрастали из высоких, в дюйм, вручную сделанных деревьев с серебряными стволами и кронами из жадеитовой крошки. Миниатюрные города гордо возносили свои башни с куполами из рубинов и топазов, имперские дороги – ленты аметистов, агатов и гранатов – проскакивали над изумрудными реками мостами из чистого золота. А посредине всего этого – Меекхан, этот Меекхан, Сердце Империи, Град Городов, сверкал единственной башней, увенчанной алмазом в сто семнадцать каратов, названным Слезой Матери.