— Да нет, дорогая гражданочка, — я ее ни девушкой, как это принято, ни товарищем назвать почему-то не смог. — Я на самом деле не имею права. И на самом деле у меня боевое задание. И командование ждет. Да что я объяснять буду!
— Тогда за каким чертом вы все нужны тут — вся ваша армия, все ваши солдаты, танки, пушки! За каким чертом вы нужны здесь, если трех девчат из пламени не можете вытащить?!
— Да не могу я, не могу!
— Можешь! Не свисти — можешь! Лезь в танк свой, вызывай своего генерала или кто он там. Может, хоть он умней тебя!..
— Нет у меня связи. А почему они пешком оттуда не уйдут? Вы же сами говорите, всего шесть километров. И дорога есть.
— Во-первых, огонь их уже от дороги отрезал, — сказала она медленно и жестко. — Твои танки сам бог послал. А, во-вторых, они на посту. Смена у них, я их знаю: без приказа не уйдут. Там аппаратура, и ребенок с ними. Это-то тебе хоть понятно?..
И я дрогнул. Действительно, думаю, для чего тогда армия, если в самое тяжелое время не поможет. Это раз. Второе, обстановка исключительная. В-третьих, думаю, для спасения гражданских лиц, терпящих стихийное бедствие, нашу роту и двинули. И если я по воле случая и по собственной вине отстал от всех своих, то не этот ли вариант самый верный. Сержант мой все время молчал. Я на него несколько раз украдкой поглядывал — молчит и не смотрит, точно его это и не касается. По уставу он прав. Не его это дело. А по существу, по-товарищески? Не товарищ он — и все. Это я так, краем ума понял. Кто его знает, может быть, злость на сержанта — да, скорее всего, злость и такая темная, что ли, обида помогли мне в конце концов.
Я ей говорю:
— Следуйте за мной. Только вам придется вместе со мной идти перед танками — механики в таком дыму плохо видят.
— Я, — говорит, — милый, бегом побегу, не то, что шагом.
Когда мы вернулись, когда я стал объяснять экипажам задание, она все перед танком стояла, рукой броню трогала. Спрашиваю:
— Что вы за него держитесь?
Она мне тихо:
— На него вся надежда. Пошли, старший лейтенант.
Я скомандовал движение, и мы пошли. Я ей говорю:
— Вы идите чуть-чуть впереди, все же танк тяжелый, а механик устал как собака. А меня, между прочим, Володей зовут. Владимир Павлович Карлов.
Тут танк взревел, а она в это время себя назвала. Так я и не расслышал, как ее зовут, а переспрашивать не стал.
Идет она, а за ней я иду, сзади танки мягко гусеницы перематывают. И вдруг стало казаться, что дым порозовел, что и дыма-то самого вроде меньше стало, и жарко так, как еще все это время не было. А это был огонь. А тут и ветром потянуло: тайфун пошел.
Тьма сначала поверху двинулась, внизу еще ветра не было, а было что-то такое, как если бы открыли дверь, огромную дверь открыли. А потом ветер ударил и понизу. Какая-то прозрачная темнота надвинулась — все светящееся было видно, между деревьями огонь потек. Загорелась трава, палые листья, потом кустарник, потом деревья. И воздух, казалось, загорелся — пламя стеной перед глазами. А оставалось всего с километр пробиться, а там поляна и на поляне метеостанция. Я сначала подумал: «Все, пропали девчата!» Потом про танки подумал: сгорят они оба, и прощенья мне не будет. А потом сам себя остановил: «Кому прощенья? Некому прощать будет или не прощать». Я ее за руку.
— В машину!
В танке пассажирских мест нет. Тюпкина всего трясет. Двигатель заглох, а он его запустить не может и бормочет: «Я сейчас, сейчас, товарищ старший лейтенант, сейчас я». Буквально плачет. Весной, уже в этом голу, мы с Тюпкиным попробовали поменяться местами, как тогда поменялись, — не вышло.
— Сержант, — кричу, — дублируй, на девяносто второй дублируй: делай, как я! Вперед — полный газ, четвертая!
Люки по-боевому — наглухо. В машине ад кромешный. Кажется, броня насквозь светится — точно так казалось — и по газам! Прижался налобником шлемофона к триплексу, вижу квадрат дороги перед собой, по нему языки огня, на поворотах от отблесков в триплекс совсем ни черта не видно. Мне потом Тюпкин рассказывал, что я все время хрипел: «Вперед! Делай, как я!»
И перли же мы. Впервые за всю свою танковую жизнь, включая училище.
На скорости пятьдесят километров в час тысяча этих метров — я приблизительно считаю — полторы-две минуты движенья. А мне казалось — год ехали.
Метеостанция еще не горела, она стояла на ровном чистом месте. Кустарник сухой, и траву уже огнем слизнуло. Метеостанция из лиственницы — дерево прочное: разжечь трудно, гореть начнет — не погасишь, как танк. А девчат трое, в копоти, в саже, на самом ветру копают. Лопатами копают, одна из ямы землю выбрасывает навстречу ветру — ветер всю землю обратно на нее и в яму. Это они себе убежище рыли — себе и для наиболее ценной аппаратуры. Для мальчонки уже вырыли — мальчонка уже в яме сидел, они его сверху фанерой накрыли и придавили камнями, чтобы фанеру не сбросило — догадались! Вот и вся эпопея моя болотная, вся моя война.