Неизвестность порой хуже плохой новости. К счастью, в этот момент звуки и сопение вновь возобновились. Он глянул на пролегавшую за перелеском небольшую заросшую тропинку и тут же стыдливо убрал холодное оружие в подвешенный к ноге футляр.
По дорожке, громко фыркая и тяжело ступая, ему навстречу двигалась дружно, как ему показалось, даже торжественно, пара ежей: он — впереди, она — чуть поодаль за ним. Оба сопели.
Непонятным оставалось, как такие небольшие по размеру существа могли так громко и серьезно сотрясать землю?
— Что вы по ночам шастаете по лесу, людей пугаете, — возмутился Генрих и тут же об этом пожалел.
Ежи вновь высунули мордочки, удивленно внимая несправедливым упрекам незваного гостя.
— Ну да ладно, не будем ссориться, и у вас, и у меня дел еще по горло.
Ежи согласились с мирным предложением, и, развернувшись синхронно, словно машины на военном параде, исчезли в ближайших кустах.
Не поднимаясь на ноги, Северов ползком вернулся в свое убежище, благо в училище до отупения учили хорошо ползать, максимально плотно прижимаясь к земле. Сержант работал с курсантами, не жалея ни их, ни себя, но любимой его темой была все-таки маскировка. Перед выстроившимися новобранцами он обычно произносил фразу, которая запоминалась на всю жизнь: «Что вы маскируетесь? Да вас за километр видно! Кто чем прикрылся? Вот я, к примеру, замаскируюсь, и никто из вас не разберет, где я, где пень». Кто-то в строю не сдержался и хмыкнул. «Рядовой Гунгер, шаг вперед! Что вас так развеселило в сказанном мною?» — «Пень, товарищ сержант, — предмет неодушевленный, а наш сержант — командир Красной армии. Так что сравнивать его непосредственно с пнем было бы несправедливо». — «Правильно мыслите, курсант Гунгер! Вставайте в строй. И оставим эти улыбки и усмешки до конца занятий».
Генрих вернулся в своё убежище, достал приемник, растянул на сучьях антенну и включил его на «прием».
Эфир не был готов к человеческому диалогу и поначалу зло зашипел, однако скоро смилостивился. Певица исполняла популярную французскую песню, но теперь уж на немецком языке: «Вернись, я жду тебя, ты — всё мое счастье». Извечная драма любви, связанная с неизбежными расставанием и возвращением, показалась Северову в тот момент не очень актуальной. Он чуть привстал, развел антенные усы, после чего вновь склонился над приемником. Однако не успел он приладить как следует наушники, как из них полилась немецкая речь, да так громко, будто говорившие стояли за его спиной.
— Последний раз спрашиваю, ты точно глазами видел самолет и парашютиста?
— Еще раз докладываю, что своими ушами слышал гул мотора.
— Над головой?
— Возможно, над чьей-то, но не над моей.
— А что по поводу парашютиста?
— На инструктаже сказали, что по имеющимся у командования данным он сегодня обязательно приземлится в нашем районе.
— О чем говорили на инструктаже, я знаю и не намерен это обсуждать. И тебе не рекомендую.
Диалог оборвался. Но даже из услышанного становилось совершенно ясно, что время начало работать против Северова.
Используя вырвавшийся сквозь просветы между бегущими облаками лунный свет, он уложил один из двух приемников, тот, который был предназначен для одного из потенциальных партнеров, в водонепроницаемую эбонитовую коробку. Затем пристроил туда же металлические колбы с неаппетитными растворами, которые, как выяснилось, должны были произвести после войны серьезное впечатление на членов Комитета по присвоению Нобелевской премии в Стокгольме.
Затем он тщательно забинтовал коробку клейкой изоляционной лентой и двинулся в путь.
Продвигался он медленно, от куста к кусту, прослушивая лес очень внимательно от шага к шагу. Раздвинув в очередной раз молодые сосенки и, посмотрев в образовавшееся между ними пространство, вздрогнул от неожиданности.
Непосредственно за деревьями — обрыв, а дальше внизу — заброшенный песчаный карьер, переходящий в поле, упиравшееся в горизонт.
Тут же он обнаружил глубокую выемку, поросшую кустарником. Опустившись в нее, нашел в глиняной стене глубокую нишу, заложил туда коробку и старательно заполнил образовавшееся отверстие влажной смесью из песка и глины.
Петляя между кустами, он добрался до своего первоначального убежища и, набросав сухой травы между тремя молодыми деревцами, улегся на спину, раскинул широко руки и, одолеваемый усталостью, стал медленно погружаться в приятное небытие.