– Эти выходные с Ханной – твои, правильно?
– Да, должны быть.
– Значит, она будет у тебя все выходные, с вечера пятницы, всю субботу, а в воскресенье ты привезешь ее к Кейтлин в семь часов вечера. Когда я подам иск, я сообщу им об этом сразу же, а ты должен обязательно забрать ее вовремя и провести все выходные с ней. Ты не должен ничего ни с кем обсуждать, это буду делать я, ты понял? Не опаздывай ни на секунду. Судьи ненавидят это.
– Я никогда не опаздываю. – Зачем-то сказал Эрик.
– Знаешь, для Ханны очень хорошо, что это твои выходные. Кейтлин будет расстроена и может сорваться на нее.
– Да. – Эрику стало приятно, что Сьюзан думает о том, что хорошо для Ханны. – Я действительно хочу как можно меньше травмировать Ханну. То, что я иду войной на ее мать из-за нее же, уже само по себе ужасно – и это все равно ударит по ней.
– Не сомневаюсь. Вот еще что… Старайся вести себя так, чтобы комар носа не подточил.
– Я всегда так себя веду.
– Ты понимаешь, о чем я. Помни, что суд будет копаться в твоем грязном белье и очень придирчиво рассматривать каждое пятнышко. Ты ведь сейчас ни с кем не встречаешься?
– Нет.
– И не встречайся пока. Твоя репутация должна быть безупречна.
– Окей. – Эрик подумал, что, может быть, не так уж и плохо, что Кристин не сидит сейчас рядом с ним в машине.
– Ты не будешь один вечно, – добавила Сьюзан.
А Эрик подумал: «Бинго».
Глава 18
4. Я быстро понимаю мотивы других людей.
□ совсем не относится ко мне
□ относится ко мне частично
□ относится ко мне целиком и полностью
Ладно, не все идет точно по плану. И со мной уже случилась истерика. Мой лучший джойстик полетел в стену, брошенный моей рукой, и, разумеется, сломался.
В глубине души я очень злюсь. Это злоба разъедает меня изнутри, расползаясь по моим внутренностям, словно полчище крыс.
Как там в молитве о спокойствии говорится: «Научи меня отличать то, что я могу изменить, от того, что не могу». Или что-то в этом роде.
Ладно, я не могу контролировать все.
Иногда я делаю ошибки.
Мой ход оказался неверным.
Мне казалось, это сработает, но не сработало.
Мне казалось, что он поведется, попадется на удочку, но он не попался.
Это просто бесит меня. Я хожу взад-вперед по комнате – в лесу уже протопталась бы тропинка от такого хождения. Может быть, если я продолжу вот так шагать, то превращусь в цепную пилу, распилю пол, потом пропилю землю насквозь и доберусь до пылающего ядра нашей планеты. И там сгорю заживо.
Мне казалось, что я понимаю его мотивы – но теперь понимаю, что это не так.
Это будет сложнее, чем мне казалось.
Но в то же время мне это нравится. Это заставляет кровь быстрее бежать у меня в жилах. Я стараюсь сосредоточиться на этом – на той части меня, которая любит вызовы. Той части, которая предпочитает по-настоящему сильных соперников, которых непросто раскусить.
Я и в игре ценю именно это.
Удивительное дело: все геймеры ненавидят надпись «Игра окончена», даже те, кто победил.
Поэтому мы все время начинаем следующую игру, стараемся перейти на следующий, более высокий уровень, жмем на кнопку, чтобы взять реванш, играем час за часом по ночам… Мы хотим, чтобы игра никогда не прекращалась.
Внезапно я перестаю ходить туда-сюда.
Мне вдруг становится лучше – я снова чувствую себя собой.
Игра продолжается, а я действительно хорошо понимаю, что движет людьми. И так было всегда. Мне это не сложно, мне всегда это было очень просто, даже в самом раннем детстве. Поэтому мне так легко было учиться в школе, особенно по математике. Моих способностей было достаточно для хороших оценок, но мои оценки были отличными, а для них моих способностей было явно недостаточно.
Это именно социопатия позволила мне получать высшие баллы.
Мне должны были поставить «пять с минусом», а ставили «пять». А иногда даже «пять с плюсом». Если в задании был дополнительный вопрос – он всегда приносил мне дополнительные очки. Если оценка была между «повыше» и «пониже» – в итоге мне всегда ставили «повыше».
Почему?
Меня любили учителя. К пятому классу мне стало понятно, чего учителя хотят от учеников, – потому что это было очевидно. Они хотели, чтобы мы заткнулись, сели и делали то, что они говорят и когда они говорят. Другими словами, они хотели, чтобы мы не были детьми.
Это открылось мне в пятом классе, когда миссис Кашинг преподавала у нас математику. Ее левая рука была ампутирована по локоть, поэтому она всегда носила жакет и прятала пустой рукав в карман, как будто рука там была. В тот год в школе случилась какая-то накладка, и в математическом классе миссис Кашинг оказалось тридцать пять учеников, что было на семнадцать учеников больше, чем в состоянии удержать в узде даже учитель с двумя здоровыми руками.