— Больше так не делай.
— Что?
— Ты достала с этими «что». Возможно, твой мозг необходимо заменить на мозг курицы и тогда уверен, по сравнению с тем, что сейчас, остались бы излишки. Больше не смей изображать из себя жёнушку, которая поёт пока готовит, от этого я зверею.
— Жёнушка? — восклицаю я и взрываюсь от смеха. — Мне кажется — заменить мозг на куриный должен ты!
Дьюк продолжает молчаливо бросать в меня враждебное хитросплетение взглядов. На секунду мне кажется, что он готов вышвырнуть меня вон; представляю, как тянет за ворот свитера и бросает спать в хлеву с моими пернатыми фанатами. Никто и никогда не смотрел на меня с таким упорством. И мне никогда не приходилось выдерживать чей-то долгий настойчивый взгляд. Обычно после безрассудного начала я начинаю смотреть вниз, потому что не люблю войну и ненавижу оружие; но сегодня я научилась стрелять, заряжать «кольт» и «винчестер». Сегодня, когда я ослаблена, ощущаю себя сильной и, вероятно, тоже могу вступить в сражение.
Спустя немного времени, Харрисон отворачивается. Качает головой, закрывает входную дверь, снимает испачканные грязью сапоги и оставляет их в углу. Идёт в маленькую ванную комнату и прежде, чем успевает войти, говорю ему:
— Я тоже нагрела для тебя воду.
Он вновь встречается со мной взглядом.
— Никогда больше не делай и этого. Занимайся своими делами, Леонора. Не желаю доброты любого типа. Меня от этого тошнит.
— Ты проявил раньше любезность ко мне.
— Больше не сделаю, если результатом стало появление идиотки, которая одевается в розовое и бродит по дому, напевая словно Мэри Поппинс.
— Почему ты боишься доброты?
— Я не боюсь! Мне противно, это совсем другое. Просто отстой, всё то, что фальшиво и скрывает другие намерения.
— Давай послушаем, какие скрытые намерения у меня были?
— Например, любой ценой взять у меня интервью. Или написать хорошенький рассказ в журнале о проведённых днях в хижине с Харрисоном Дьюком, скрупулёзную статью о том, в какого дикого зверя я превратился, о том, что ем и сколько раз пописал. Ты ведёшь себя как друг, чтобы завоевать доверие. Получилась бы гораздо более сочная сенсация, чем просто банальное интервью. Очень жаль: ты не сможешь сделать никаких снимков, чтобы продемонстрировать миру мужчину неандертальца, в которого я превратился.
— Никогда не сделала бы чего-то подобного! — возмущаюсь я. — Хорошо, я поняла, ты не хочешь видеть меня рядом, но тебе не кажется, что начинаешь преувеличивать? Как бы сказать… попробуй смириться с моим присутствием и потерпеть, пока не уеду? Вообще-то, это я в большой беде. Это я не могу вернуться к себе домой. Это я та, кто чувствует себя напуганной и дезориентированной. Я должна носить одежду мёртвой девушки, спать на полу, перелопачивать навоз и слушать, как ты ворчишь и смотришь на меня, словно тебе противно. И я никогда втихаря не написала бы статью, не получив в первую очередь согласие от тебя. Как уже тебе говорила — я не такого типа журналист, но если ты мне не веришь, проблема не моя.
Жду, что Харрисон в очередной раз хамовато ответит, но он оставляет последнее слово за мной и в три шага уходит в ванную комнату. Не знаю, он поступает так, потому что верит мне или напротив нет, но видно, что наш конфликт ему надоел.
Я снова поворачиваюсь к нему спиной, слышу, как отягощённая грязью одежда падает на пол. Продолжаю чистить картошку, как будто она причальные опоры, за которые цепляюсь, чтобы не погрузиться в искушение развернуться и на него посмотреть.
✽✽✽
Я просыпаюсь и резко подскакиваю. Ночь. За ставнями единственного окна из-за непроглядной темноты всё лишилось очертаний. Харрисон стоит у двери полностью одетый, включая пальто и шляпу. Подмышкой держит свёрнутое одеяло. Принц у камина чуть приподнимает веко и начинает опять похрапывать.
— Что происходит? — садясь, спрашиваю его.
— Я пойду спать в хлев, — поспешно отвечает Харрисон.
— Почему?
Он не отвечает, бросает на меня быстрый взгляд и открывает дверь.
— Закрой изнутри, — приказал и ушёл без дальнейших объяснений.
Я уставилась на порог в растерянности. Что могло случиться? Быть может, заболело какое-нибудь животное?
Не ощущаю себя спокойно, поэтому заворачиваюсь в одеяло и выхожу. Ради разнообразия идёт дождь. С тревогой в душе подхожу к хлеву. В одном из двух пустующих отсеков Харрисон стелет на солому одеяло. Гуси издают тихую перекличку, похожую на сонное приветствие, индюк мрачно смотрит на меня сквозь тьму, баран подражает индюку и оглядывает меня как птица. Кобыла лишь посмотрела на меня отвлечённым взглядом, в то время как куры безмятежно спят, подобно тем, кого ничего не заботит.
Харрисон резко оборачивается и с ненавистью на меня смотрит.
— Не хочешь свалить? — кричит он.
— Подумала, что какое-то животное заболело и…
— Нет никаких заболевших животных. А теперь возвращайся в дом.
— Но тогда…
— Я хочу спать в одиночестве, твоё присутствие мне в тягость. Храпишь сильнее свиньи. Мягко говоря — ты невыносима.
— Я не храплю.
— Напротив, ещё как. И сейчас можешь исчезнуть?
Вообще-то у меня нет доказательств отсутствия храпа. Я никогда и ни с кем не спала, поэтому не имею свидетелей. Возможно, он говорит правду. Мысль о том, что произвожу ужасные нелепые звуки, вгоняет меня в стыд как вора. Я должна была не обращать внимание и пожать плечами, но вместо этого ощущаю, словно погружаюсь в болото позора. Нельзя спать рядом с мужчиной, который был твоей первой и единственной мечтой: эротической, романтической, отчаянной, и всеми теми, какими могут стать мечты и оставаться безразличной к идее, что имитировала звуки тромбона такие громкие, что он не мог заснуть.
Больше ничего не говорю и удаляюсь из хлева, сгорбленная под тяжестью своего унижения.
Смотрю на пустую кровать с сохранившимся отпечатком от тела Харрисона. Провожу рукой по слегка промятому матрасу, простынь ещё тёплая и пахнет домашним мылом. Я ужасный человек. Совершенно развратная. Я сумасшедшая. Потому что безумно его хочу. Даже если он мудак, даже если грубый, даже если его ненависть причиняет мне боль, словно сделана из металла и огня. Ложусь на кровать на его место и вдыхаю запах подушки. Я бы всё отдала, чтобы понравиться Харрисону хотя бы немного. Я уродливый человек, абсолютно развратная, ненормальная. Ненавижу себя за то, что даже если и говорю ему, что питаю отвращение, это не правда. Ненавижу себя за то, что продолжаю думать о нём как о мужчине, который рассказывал истории, способные трансформировать душу в четырёхмерную реальность. Мужчина, который казалось, знал обо мне всё, и кому в пятнадцать лет я хотела отдать свою девственность. Мужчина, который умел описать невинную боль девочки-бабочки, словно испытал её сам. Создаю себе иллюзию, что за его словесным высокомерием стоит лишь изрубленная душа, которая защищает себя доспехами. Скорее всего, это просто фантазии дурочки. Правда в том, что он привлекает меня недостойным образом, а я пытаюсь придумать смягчающее оправдание, собранное из боли и расставания, одиночества и мучения, чтобы сделать моё неловкое желание менее жалким. Харрисон Дьюк является тем, кто он есть — неисправимый мудак, потерявший свой талант и очарование.
Однако не могу не представлять сцены в багровых и золотых тонах, где всё идеально. Харрисон мне улыбается, как делают, когда дарят цветы и посвящают слова, переплетённые в гирлянды.
Вот так я и засыпаю вместе с памятью о его теле в этом промятом месте, где его запах проник в каждую молекулу, с простынями, оставленными со спешкой грабителей в беспорядке. И даже если и неправильно, продолжаю повторять одну и ту же фразу: «Я бы всё отдала, чтобы понравиться ему хотя бы немного. Я бы всё отдала, чтобы понравиться ему хотя бы немного».