К сожалению, моя идея уйти с вечеринки противоречит намерениям Реджины. Она неожиданно встаёт и идёт в мою сторону. Нет, не в моём направлении, а прямо ко мне.
— Мне кажется, я с вами не знакома, — произносит тоном, каким хотела бы продолжить не знать до конца своих дней, что я существую, но, к сожалению, вынуждена. Я качаю головой и чувствую себя немного неловко.
— И думала, мой Харрисон тоже вас не знает. Но, видимо, я ошиблась?
— Нет, вы совсем не ошиблись: на самом деле я его не знаю.
Она разглядывает меня с нескрываемым подозрением.
— Вы невеста мистера Махони?
— Э... да
— Вам было бы неплохо помнить об этом.
— В свою очередь, и вы можете вспомнить, что больше не являетесь супругой мистера Дьюка.
— Как вы себе позволяете? Что вы имеете в виду?
— Прежде, чем использовать притяжательные прилагательные, не повредило бы освежить вашу память.
Если бы Реджина не раздражала своим видом новоиспеченной императрицы, которая ещё немного и затопает капризничая, я пожалела б её. Подозреваю, что она не знает, что такое притяжательное прилагательное, и её ум суетится в поисках объяснения. Она понимает, что я сказала ей что-то неприятное, но не знает, что именно.
Реджина собирается добавить комментарий, но понимает, что посвятила мне слишком долгую аудиенцию. Реджина Уэллс известна многими вещами: её отчаянной попыткой сыграть в фильме арт-хаус, где вступила в противоречие с хронической неспособностью играть роли, отличные от образа глупой красотки; коллекцией любовников и мужей; детьми, о которых заботится с полдюжины швейцарских нянь и почитаемых больше, чем наследники английского престола; и, конечно, завершившимся браком с Харрисоном Дьюком — но уж точно не своим дружелюбием. Она обращается со всеми, как с крысиным пометом. Кажется, высокомерие составляет основную часть современной дивы.
То, что она подошла ко мне, когда я никто и уделяет мне столько внимания, пусть даже ненавидя меня — откидывает на неё тень. Реджина замечает, как за ней наблюдают другие дамы: если её заподозрят в том, что она подозревает обо мне и Харрисоне, дива будет чувствовать себя униженной. Это равносильно признанию, что Харрисон предпочел неизвестную жирную жабу единственной звезде, которая должна сиять на небосводе каждого мужчины.
Поэтому, хотя и с подавленным злостью кивком, она сухо прощается со мной и уходит. Я не исключаю, Реджина пойдёт искать словарь, чтобы понять, что такое притяжательное прилагательное и правильно интерпретировать мою насмешку. А потом больше разузнает обо мне.
Тем временем я выхожу из гостиной.
Я выхожу из дома, вернее из замка с чувством, что владеющая им Реджина — настоящая ведьма. Не сомневаюсь, она прячет в шкафу волшебное зеркало, у которого постоянно спрашивает, самая ли она красивая. Жаль, что у меня нет physique du róle, чтобы быть Белоснежкой (прим. пер: физических данных).
Строение стоит на возвышенности, в пятидесяти метрах ниже которой простирается пляж. Длинная лестница, вырубленная в скале, соединяет вершину холма и океан внизу.
Небо звёздное, но дует ветер, и по воде бежит рябь. Солёный аромат подает мне знак дружбы. Мне нужно почувствовать его утешительный вкус. Поэтому, никому ничего не сказав, снимаю туфли и осторожно спускаюсь по ступенькам.
Когда достигаю песка в лагуне, окруженной стенами из скал и недоступной, если не со стороны моря, — при условии, что оно позволяет это, — мой первоначальный гнев немного исчезает, как волна, которая при каждом столкновении со скалистым берегом разбивается белым фейерверком.
Я не чувствую себя счастливой, просто немного менее грустной.
Иду, окутанная лёгким туманом из испаряющейся воды. Ясное звёздное небо достаточно освещает землю, чтобы не спотыкаться в темноте.
Все происходит так, как это происходит в старых фильмах цвета сепии, скупых на слова, в которых говорят пейзажи и глаза. Говорит дымка и следы на песке, даже звёзды говорят, но голоса никогда.
С противоположной стороны пляжа приближается Харрисон, знак того, что он пришёл сюда раньше. Сначала он был всего лишь тенью в тумане, затем стал плотью и кровью. Галстук-бабочка свободно лежит вокруг расстегнутого воротника рубашки, перекинутый через плечо пиджак висит на пальце, а в другой руке Харрисон держит бутылку шампанского.
Прежде, чем понимаю, что это не галлюцинация, я пару раз плотно сжимаю веки.
Мы приближаемся, не произнося ни слова и ничего не делая, лишь продолжаем идти друг другу навстречу. Волосы у обоих развеваются на ветру.
Когда нас разделяют несколько метров, я замечаю, что Дьюк печален, пошатывается и даже немного навеселе. Галстук улетает, пиджак падает на землю, и бутылка следует за ним, погружаясь в песок. Он смотрит на меня таким же взглядом, каким смотрит на жертву слишком голодный койот. Потом спрашивает меня ироничным тоном:
— Как я могу о тебе не думать, если твой дух преследует меня?
— Я не дух, — бормочу я.
Я подхожу ещё ближе, беру его за руку и прижимаю к своему бедру. И не дожидаясь решения с его стороны, поднимаюсь на цыпочки и целую его.
Не понимаю, что я делаю, но я знаю, почему делаю это.
И Харрисон, хотя, возможно, даже не знает почему, отвечает мне тем же.
Он обнимает меня, целует, кусает. Его рот такой же ненасытный, как облизывающее пляж море. Дьюк захватывает в кулак мои волосы, чтобы их не воровал ветер, а потом целует повсюду. Губы, шею, над сердцем.
Затем в поисках удерживающей платье молнии он шарит по спине. Из-за его нетерпения слышу шорох разрывающейся ткани, и платье соскальзывает на талию. Харрисон смотрит на моё белое бюстье, совершенно не сексуальное, из тех, кому суждено лишь вмещать грудь большого размера, как если бы это была самая эротичная модель из последней коллекции Victoria's Secret.
А потом я больше ничего не понимаю. Мы оказываемся на влажном песке, не полностью одеты и не полностью раздеты, моя грудь убегает из тисков корсета, юбка задрана, в моих трусиках Харрисон лихорадочно ищет вход, у него спадают до бёдер брюки, и следуют его толчки в моё тело.
Спиной на мокром песке я смотрю на него и чувствую его. Харрисон удерживает себя на руках, и свет луны ласкает изгиб его спины. Он пронзает и овладевает мной.
— Леонора, — шепчет он мне, кончая, а я ни о чём не думаю, ни о чём. Только о своём освобождении. Только, когда я вижу в его глазах оргазм и чувствую, как вспыхивает мой, я больше раскрываюсь и принимаю его без препятствий.
В конце этого соития, посыпанного солью, одурманенного шумом волн, возбуждающем, как опыт неожиданный и запретный, Харрисон смотрит на меня почти испуганно.
— Прости меня, Лео, каждый раз наедине с тобой я не могу нормально соображать. Превращаюсь в животное.
— Мне нравятся животные, — бормочу я.
Харрисон садится, а я приближаюсь и сжимаю его руку.
— Хочу заверить тебя в одном: я здоров, — пробормотал Харрисон, глядя на море и проводя рукой по волосам. — Я имею в виду, когда вернулся из Вайоминга, первое, что сделал — это пошёл к врачу. Не для себя, мне плевать на себя. Только... я не мог перестать думать, что занимался с тобой сексом без защиты. Шесть лет назад, после развода, у меня был паршивый период, в течение которого я не обращал внимания на такие нюансы в своих случайных партнерах. Судя по всему, я в отличной форме, но существуют болезни с длительным инкубационным периодом. И пока врач не заверил меня, что всё в порядке, я переживал, что навредил тебе. Но всё в порядке: так что будь спокойна.