— Мы уехали не вместе, если намекаешь на это, — бессильно бормочу я.
— Тебе плохо? Ты говоришь голосом, словно...
— Я просто хочу немного побыть одна. Не беспокойся обо мне.
— Как я могу не беспокоиться, если говоришь, словно проплакала часами? Ты поссорилась с Харрисоном?
— Нет, мы не ссорились, если под ссорой подразумеваешь двух людей, которые повышают свои голоса и враждебно друг на друга смотрят, — признаюсь я. — Он лишь ясно мне сказал, что не любит меня. Но сделал это очень мягко, даже с некоторым сожалением.
— Не верю.
— Во что ты не веришь? Что он отверг меня или был добр?
— Эта сексуальная обезьянка без ума от тебя, поверь мне, детка.
— Думаю, ты должен в приказном порядке принять идею, что ошибаешься. Ты перепутал похоть с любовью. Я ему нравлюсь, в этом не сомневаюсь, но трахаться на пляже — это одно, и совсем другое — начинать отношения.
— Вы трахнулись на пляже, а потом он тебя бросил? — На этот раз настала очередь Джулиана выглядеть истеричным. — Хоть я и гей, но лицо этому негодяю разобью!
— Прошу тебя, Джу. Я взрослая женщина, и меня никто не заставлял. Вообще-то, это я начала. Хотя боялась, что... Даже если уже всё знала.
— Где ты сейчас?
— В доме родителей на острове, но я не хочу, чтобы ты приезжал. Я требую, чтобы ты посвятил себя только Мануэлю и его великому дню. Не хочу, чтобы ты кому-нибудь разбивал лицо, и чтобы даже думал обо мне. Обещаешь?
— Невозможно не думать о тебе, девочка. И не только потому, что ты самая восхитительная женщина из всех, кого я знаю, единственная, в которую я могу влюбиться, если решу расширить свои границы, а потому, что эта ведьма Реджина постоянно меня спрашивает, куда ты пропала. Полагаю, у неё возникла идея, что ты сбежала с её бывшим мужем.
— Что думает Реджина, меня не волнует. Пожалуйста, ничего ей не говори обо мне. Она в состоянии заявиться сюда и устроить громкую сцену. А я сейчас этого не выдержу. Я бы никогда этого не вынесла, но сейчас меньше, чем когда-либо.
✽✽✽
Не думала, что смогу почувствовать по отношению к этому месту доброжелательное чувство, но в итоге я испытываю его. По сути, это просто дом, и хранимые негативные воспоминания были созданы людьми, а не стенами.
В эти дни он защищает меня. Он становится чем-то вроде пузыря, внутри которого я укрываюсь. В кладовой нахожу разнообразные запасы продуктов, в четырёх ванных комнатах из итальянского мрамора нет недостатка в горячей воде и десятках флаконов из муранского стекла, полных ароматизированных солей, а спутниковые каналы прекрасно видны на большом экране ультраплоского телевизора. Телевизор и еда меня волнуют поскольку-постольку, а вот соли использую с удовольствием. Каждый день долгими часами принимаю ванну, пока вода не остывает, а моя кожа не размачивается, как моё сердце.
Домашний арест полный комфорта.
Меня не интересует, что происходит в мире. Джулиан уважает мою просьбу о конфиденциальности, и я даже не знаю, как прошла премьера фильма. Я живу «не жизнью», и лишь неожиданное появление Харрисона может вселить в меня желание жить по-настоящему.
Знаю, я постыдно хрупкая. Я должна соорудить щит из своей гордости, из своей оскорбленной, но честолюбивой женской гордости, игнорировать тех, кто не хотел меня, и преодолеть каждую потерю с решимостью того, кто не терял ничего важного, потому что единственная фундаментальная вещь — это я сама.
Но мне не хватает сил. Возможно, я восстановлюсь завтра.
Может, оживу через пару дней.
Но, к сожалению, после почти недели тюрьмы я вынуждена приоткрыть дверь.
Однажды утром, когда я курю в саду кубинскую сигару, которую мой отец ловко спрятал в своем кабинете в коробке будто бы с марками римской эпохи, я слышу рядом с домом звук двигателя. Машина остановилась прямо перед домом?
Возвращаюсь в дом, чтобы выглянуть за дверь и чуть не проглатываю сигару.
В усыпанной коврами прихожей, под люстрой, состоящей из трех тысяч хрустальных капель, стоит моя мать.
«Возвышается» может показаться необычным глаголом, когда речь идёт о человеке, в придачу женщине, но он очень хорошо сочетается с ней, с её статной красотой и, прежде всего, с эффектной индивидуальностью.
Можно только сказать — она как хорошее вино. Никогда не стареет, а становясь старше, делается только лучше. Я не знаю, благодаря ли превосходному генетическому наследию или хорошему пластическому хирургу, способному делать почти невидимые ретуши, но даже на пороге пятидесяти лет она не перестает быть сногшибательной.
Ростом метр восемьдесят, с гладкой кожей двадцатилетнего подростка, одета в брючный костюм простого стиля, но роскошный, дизайнера которого я не знаю, но чувствую непомерную стоимость.
Двигается так, словно представляет, что наступает на вражеские армии, видя противника на горизонте. И даже вооружена. Нет, она не размахивает ножом или пистолетом, в руках у неё свёрнутый журнал.
Даже не спрашивая, как поживает её единственная дочь, которую не видела два месяца, мать спрашивает, как это сделал бы окружной прокурор:
— Как ты это объяснишь? — И протягивает мне журнал, подёргивая запястьем, что выглядит похоже на щёлканье кнутом.
На мгновение моя кожа покрывается мурашками. Без сомнений — это бульварный журнал.
Что, если кто-то видел меня и Харрисона на пляже несколько ночей назад?
Я дрожу, пролистывая, пока не нахожу страницу обвинения.
Нет, это не мы с Харрисоном, застигнутые на месте папарацци. Это Джулиан и Мануэль, страстно целующиеся в саду особняка Реджины Уэллс. Это определенно украденный снимок: они прятались за беседкой, уверенные, что их не видят. Но их поймала камера, одна из тех, которыми можно с Земли увеличить малейшие кратеры на Луне.
Под фотографией надпись: «Обжигающий секрет Мануэля Мартинеса». Поднимаю взгляд на мать, которая смотрит на меня так, словно требует быстрого и полного объяснения, возможно, в сопровождении государственного гимна, который никогда не повредит.
Не знаю, от чего это зависит, но я не чувствую страха. Последние дни стали пропитаны отчаянием, и ничто больше не может причинить мне боль. Её бравада меня даже не трогает.
— Как ты узнала, что я здесь? — спрашиваю её.
— Мы в полной катастрофе, а ты задаёшь мне такой идиотский вопрос?
— Если быть педантичными — твой вопрос более идиотский, чем у меня. Тебе сказал смотритель, да? Мне показалось, что он проходил мимо и заметил меня.
— Не меняй тему!
— Что именно ты хочешь знать?
— Мужчина, которого этот актер целует — твой жених! — Она так это произносит, словно во всём виновата я, и геем Джулиана тоже сделала я. Из серии: ты настолько уродлива и нежеланна, что любой, кто приблизится к тебе, решит играть за другую команду, лишь бы больше тебя не видеть.
— Ты не можешь удержать мужчину! Единственный стоящий, что ты нашла, закончил подобным образом. Люди задаются вопросом, знала ли ты про это. Твоё имя на устах у каждого, а отец испытывает отвращение и уничтожен! Мы находимся в самом разгаре избирательной компании, ты представляешь себе, как всё повлияет на общественное мнение? Не говоря уже о том, что у пострадавших от этого страшного скандала Махони, теперь наверняка не будет ни времени, ни желания продолжать финансирование избирательной кампании!
— Знаю, но мне всё равно — заявляю с равнодушием, которое озадачивает даже меня. Затем я гашу сигару в хрустальном блюде, которое совсем не пепельница.
— Что... как ты смеешь?
— Это как ты смеешь приезжать сюда и устраивать мне подобие судебного процесса! Джулиан гей. Я знала всегда. И нет, его испортил не плохой опыт со мной. Он всегда был геем, а мы никогда не были помолвлены. Мы просто развлекались, издеваясь над вами.
На мгновение мне показалось, что у неё вылезут из орбит глаза. Мама так широко их открыла, что я задаюсь вопросом: не упадут ли они на пол.