Мы вошли. Мутный воздух палаты оглушил нас с ходу, навалился душной подушкой. За ночь я постепенно к нему привыкал, переставал ощущать. Я ведь даже ел и пил у тебя в палате, принес кипятильник, заваривал чай, угощал старух… Потом, погуляв, посидев в коридоре, возвращался проведать — и сам себе удивлялся: как я мог столько часов здесь жить? Бабка слева дернулась нам навстречу, перебирая сухими мушиными лапками, забормотала беззубым ртом — и упала, обессиленная, на спину, сникла, замолкла. Куча справа ритмично, ровно стонала. Плаксивая у окна спала, похрапывая, перекосив полуоткрытый рот. Ты… Господи, неужели — ты? Как должна была измениться твоя душа, если так жестоко было искажено ее зеркало? Или эта формула — такая же чушь и пустышка, как и все другие афоризмы житейской мудрости? Надо было взглянуть на тебя чужими глазами, чтоб увидеть впервые, как страшно ты изменилась. Хотелось забежать вперед, заслонить, крикнуть этому чужому знакомому-незнакомому мужчине: «Ты не думай, она не всегда такая, она потрясающе красивая женщина, все восхищались, и в старости тоже!..»
Он приподнял одеяло, нашел кисть, прижал пальцы к запястью. «И-Ка-Эс», — сказал я — «Давно?» — «Полтора года». — «Советский?» — «Ну какой же еще?» — «Ясно. Глотательный рефлекс?» — «Отсутствует». — «Глаза с первого момента скошены?» — «Нет, последние двое суток». — «Все понятно. Пошли».
«Ну что?» — Он молчал, быстро шел по коридору, я, не очень уверенно, но столь же быстро шагал за ним — почти рядом, но чуть все-таки позади, соблюдая субординацию и оставляя себе возможность при необходимости отделиться, не войти куда-нибудь, куда мне не следует. Налево, за угол, в небольшой закуток, потом резкий поворот направо, застекленная дверь запасного выхода, сейчас запертая, тогда она была открыта… и почти напротив нее — дверь кабинета, коричневый дерматин, стеклянная вывеска, желтым по синему: «Зав. кафедрой неврологии…» Надо же, и кабинет все там же. Все меняется — и ничего не меняется. Он отпер дверь. Все внутри осталось почти таким же, как было. Стол, диван, кресло, шкаф и еще шкаф, папки на столе и даже вентилятор. Он сел за стол, я тоже, с другой стороны. «А помнишь, как мы с тобой однажды?..» — Мы оба помнили. «Ну как, плохи дела?» — «Сколько ей лет?» — «Ну, что, безнадега?» — «Когда случилось?» — «Пять дней назад. Совсем ничего нельзя?» — «„Скорую“ сразу вызвал?» — «Сразу… Сразу, как приехал». — «А приехал когда?» — «А приехал… Приехал…» — «Слушай, — сказал он мне вдруг, — ты вот что, ты это брось, не терзайся: Это уж так наша жизнь устроена. Мы всегда приезжаем слишком поздно. Да и не изменил бы ты ничего. Тут нужна сосудистая хирургия, спецы, совершенная аппаратура, под рентгеном, в первые часы… Так вообще не бывает, и не только у нас, но и там, на Западе, слишком много условий должно совпасть. И еще. Можешь мне поверить — она не страдает». — «Это сейчас. А в самом начале?» — «Точно сказать я не могу. Не знаю, не видел. Слушай, я понимаю, тяжко, но ведь — не пятьдесят, не сорок. Врать не стану. Но, думаю, она и тогда — не мучилась…»