Гандон, он так и сказал: портрэт!
— Скока? — спросил я. Не сразу же его мочить.
— Сто рублей, — развёл он руки с величайшим недоумением, словно демонстрируя, что каждое человеческое существо, да и нечеловеческое тоже, знает его расценки.
Кроме тебя, Киря. Ты понял, что он хотел тебе сказать? Понял, нет? Что ты чмо, раз не знаешь, сколько стоит его мазня. Что ты низшее существо. Что ты крыса вшивая. Ты это переживёшь?
Я въебал ему с ноги. Прямо подошвой в харю. Прямо без лишних вступлений. О чём тут ещё разговаривать, чего выяснять? И так всё ясно.
О-о, кайф-то какой!
— Падаль! — топтал я его ногами. — Хочешь легко жизнь прожить? Рисовать хочешь, а другие на заводе горбатиться должны? Не получится, выродок!
Лицо его быстро кровушкой залило. Он руки выставлял, пытался закрыться. «На помощь!» — хрипел. Ссукабля, даже на помощь позвать нормально не может. Гордо, шёпотом. Чтобы потом, в горьком одиночестве, проклинать людской род за то, что он не протянул ему руку помощи.
— На те, гнида! — пиздил я его. — Не отделяйся от человеческого коллектива. Исусёнок чему тебя учил? Смири гордыню, тварь! А ты возгордился, над толпой возвыситься захотел. Художника из себя изображаешь. Какой ты к ёбаной матери художник? Ты бездарь!
Он корчился на земле. Я прошвырнулся по его карманам. На большой улов рассчитывать не приходилось, с алкоголиков нечего взять, но рублей двести с мелочью набралось. Неужели нарисовал кого-то?
— Думаешь, я несправедлив? — добавил я пиздюлей перед расставанием. — Ошибаешься, мне позволено. Я вершитель судеб. Я соль земли. Я совесть народная. А ты — мерзкая человеческая падаль.
От последнего удара он застонал особенно надрывно. Я сломал его мольберт, разбросал из пенала мелки. Думал из одежды чего-нито снять, но на этом бомже одно барахло висело.
Всё оттого, бурлило внутри, что миром правит долбанный гуманизм. Всё поэтому. По этой причине такие уроды, как этот клоун, и существуют. Общество само себя уничтожает. У нас культ слабости. Каждая слабая, безвольная вошь — уважаемый гражданин. А сильный человек, который молча свою лямку тянет — всеми презираемое быдло. Расплодили актёров, музыкантов, режиссёров всяких, писателей ёбаных — а кому они нужны?! Вот и получайте за свою слабость вымирающее человечество! Одни инвалиды в нём, одни душевнобольные, одни извращенцы.
Я? Да, и я в этом же списке. Я тоже продукт слабости. Это моя участь. Борюсь, но, похоже, всё тщетно. Всю силу приходится применять, чтобы удержаться на плаву, всю энергию, но их уже не хватает. Кто из людей выдержал бы то, что выдержал я? А, вы выдержите десяток годков на строгаче, задроты? Да куда вам! Единицы если только. Хоть эта сука очкастая и свистела, что всем трудно, но, видит бог, это неправда. Кому-то просто трудно, а кому-то ой как трудно. Где же справедливость, я вас спрашиваю? Я выкупаю своими страданиями десяток счастливых человеческих туш? Да, Господи? Ты так это трактуешь? Тогда отрицаю я тебя. Отрицаю полностью! Нет тебя, никогда не было и быть не может! Все равны на этой земле, значит и страданий у каждого должно быть поровну. А если у кого-то меньше, то я поделюсь с ним.
— Ну, здравствуй, сучка! — скалился я, глядя на тётку.
Улица имени доблестных недоумков-лейтенантов нашлась, дом я вспомнил. Точнее, вычислил. Он мне почему-то другим представлялся. Колонка водная помогла — он как раз напротив. Помню — каждый урод у окон дома останавливался и скрипел механизмом рычага. Текла вода, прохожий тянул губы к струе, утолял жажду. За день мимо окон проходила сотня ублюдков, желающих напиться. Кошмар.
Кстати, я тоже напился, прежде чем к тётке ткнуться.
— Кто это? — всматривалась она подслеповатыми глазами в меня.
И уже дрожала — не привыкла тётенька к нехорошим словам. Отступала по коридору и дрожала. Ой, то ли ещё будет!
— Дед Пихто, — мне веселее становилось, — собственной персоной.
— У меня здесь телефон стоит, — бормотала она нервными губами, — я сейчас позвоню куда надо…
Мне радостно тётку было видеть. Бля буду, радостно! Всё-таки первая родственница в поле зрения. Даже обнять её захотелось.
— Ты чего, Маргарита Петровна, не узнаёшь родственничка? Совсем припухла?
— Какого родственничка? — шептала тётка. — Ступай отсюда по добру…
— Ах ты, гадина! — хохотнул я. — Не признаёшь родную кровинушку?
Тётка ещё попялилась, отступила на пару шажков, а потом выдала свистящий горловой звук, неожиданно сложившийся в звуки моего имени: