Он вдруг оборвал себя, испуганно и смущённо. Как и зачем он забрёл в эти невинные дебри? Это всё вздор, пустяки, погремушки ума. Теперь эти мысли не стоили ничего. В последний день, в последнюю ночь думать обязан он о другом. Проклятый болтун!.. Болтуном, разумеется, обозвал он себя самого, но тотчас расслышал, как перед ним возбуждённо и громко разглагольствовал не в меру разряженный Кромвель, при других обстоятельствах всегда одевавшийся скромно, в чёрный костюм, без единого украшения, говоривший о благочестии и бескорыстии помыслов. Он так здесь мешал, что Томас Мор от него отвернулся.
Тоже пыжится доказать... скорее себе, чем другим... звуки пустые...
Припомнил, что размышлял перед тем об Эразме, потому что подумал о короле. В самом деле, именно по этой причине, быть может, он всё ещё жив... Но почему?.. Это по-прежнему оставалось загадкой. Он ломал над ней голову много дней и ночей. Едва ли был смысл ломать над ней голову нынче, попробовал снова думать о Кромвеле. Этого несчастного было даже несколько жаль.
Он пригляделся к нему повнимательней. Физиономия Кромвеля выражала уверенность, что решительно всё станется так, как он сам себе предрекал в самозабвенной, непрерывавшейся речи. Возможно, в мыслях Своих Кромвель уже правил страной как хотел. А он видел, что того поджидала беда. Король самовластен и вспыльчив, но жуликов и хапуг до глубины души ненавидит и долго рядом с собой не может терпеть. Кромвель же своекорыстен и глуп, как торговка на рынке. Впрочем, понятно, ведь сам он бывший торгаш. Едва ли сумеет остановиться хотя бы на середине. Они все таковы. Без нравственного закона в душе. Несдобровать ему, когда попадётся. Генрих бывает неумолим в праведном гневе. Может быть, вдруг всё-таки понял, кого на кого решил променять?..
Ему стало горько и грустно, захотелось предостеречь самодовольного негодяя, и он почти с сожалением произнёс:
— Да, ты какое-то время будешь занимать моё место, но последуешь за мной слишком скоро. Кто-то сменит тебя?
Кромвель продолжал, точно не слышал его:
— Я одного не пойму. Как вы, мастер, вы, мудрейший из смертных, как сплошь и рядом судачат вокруг, могли совершить роковую ошибку? Как не могли прогреть простейшую истину, что королям не перечат, что ослушников время от времени отправляют на плаху? Нет, я, Томас Кромвель, такой ошибки не совершу! Я не стану прекословить монарху ни в чём! Пусть верует, что всё в королевстве свершается его единственной волей. Уже теперь он делает то, чего хочу я, не подозревая об этом. В сущности, мастер, с самодержцами так просто! Они не мешают, если с ними обращаться умело. Нам мешают такие, как вы. Вот вы завтра уйдёте с дороги — и я сделаюсь повелителем Англии. Я всех заставлю покориться воле моей, только моей. Скуплю земли, заведу мастерские, воздвигну дворцы, и подвалы мои наполнятся золотом. Я буду царствовать, мастер! Перестрою весь мир! Я, бывший солдат, а не вы, набитый учёностью, святой человек! Вы не смогли, но хотели всё изменить, я-то знаю, меня не обманешь, уж нет! Чую я, чутьё у меня! А вот я изменю, не по-вашему, дудки, и королю будет казаться, что всё это делает он, ха-ха-ха!
В его безумных пророчествах слышалось что-то обидное, горькое, хуже, Отвратительней смерти, которая караулила его за стеной. Ведь изменит, изменит, подлец. Так изменит, что люди станут друг другу хуже волков. Да, Мор всё мечтал изменить. Не сразу, конечно, ведь человек меняется медленно. Человек может и должен стать лучше, а для этого человеку вера нужна, чистая вера, как заповедал Христос. У него вся жизнь на это ушла. В его жизни корыстного не было ничего, разве только семья. На свои прихоти не тратил ни денег, ни времени. Разве что на сон и еду. Душу вкладывал и когда писал и когда служил королю, принял высшую власть лишь для того, чтобы что-нибудь изменить. И уже начал менять, чтобы на первый случай сдвинулось что-то, возможность наметилась иных перемен, поколебались своекорыстие, эгоизм, отступили хотя бы на шаг. Верил, что поколеблется и отступит потом, что этого ему не увидеть ни сегодня, ни завтра. Много времени на это уйдёт. Может быть, тысяча лет. И тут явился этот подлец. Цель его жизни — только он сам, и Томас Кромвель действительно готов перестроить весь мир, единственно ради того, чтобы подняться над всеми. Жалкий, безмозглый болтун. Иначе он о Кромвеле думать не мог, но что-то скребло и смущало его. Какое-то жуткое поднималось сомнение. Чужой голос тихо, но твёрдо шептал, что изменит, изменит надолго, может быть, навсегда. И он против воли грубо спросил: