Генрих повёл рукой, изображая недоумение:
— Отчего же английский? Это могли быть французские корабли.
Старик это знал. Кроме англичан, испанские галеоны опустошали ещё и французы, а также голландцы. Их прибыли были так же огромны. Французские и голландские коммерсанты так же составляли компании и отправляли в море пиратов. Это было в порядке вещей. Разница была только в том, что в такого рода компаниях участвовал только английский король, и потому претензии ему предъявляли чаще других. Старик проворчал:
— Французы более благородны и менее жадны. Они торгуют неграми и не станут продавать в рабство дворян.
Генрих рассмеялся деланным смехом:
— Вы плохо знаете их. Французы бесстыдны. Но дело не в этом. Если бы вы назвали имена капитанов, тогда я начал бы расследование, а без имён...
— Они нам не известны!
— Тогда представьте хотя бы список дворян, которые, как вы утверждаете, проданы англичанами. Я попробую навести справки о них.
— Мы их уточняем.
— Очень жаль. Но я подожду.
Старик, покраснев, отвесил небрежный поклон, резко повернулся на тонких ногах и простучал каблуками. Дверь затворилась.
Монарх весело рассмеялся. Он был доволен. Прекрасное настроение утра воротилось к нему.
Дверь приоткрылась. В узкую щель всунулась голова Томаса Кромвеля.
Генрих кивнул и спросил, когда Кромвель приблизился и встал в ожидании на почтительном расстоянии:
— Что он?
Кромвель выпрямился и бойко ответил:
— Всё то же!
Генрих нахмурился:
— Не просит помилования?
Губы Кромвеля двинулись, но удержались от довольной улыбки:
— Он безнадёжен.
Король резко поднялся:
— Я не ошибся. Я давно знал, что это не тот человек, которому посты и блага дороже чести.
Кромвель молчал и напряжённо смотрел, как он тяжело шагает к дальней стене, опустив голову, заложив руки за спину, размышляя о чём-то своём. Генрих остановился. Кромвель тотчас спросил:
— Что теперь?
Генрих поднял руку, подвигал пальцами, потёр подбородок и глухо сказал:
— Ты останешься канцлером.
Кромвель согнулся в низком поклоне:
— Благодарю вас, милорд. Верой и правдой...
Государь остановил его властным движением:
— Это — оставь!
Кромвель застыл. Они помолчали. Наконец Кромвель сделал шаг и напомнил тоном просителя:
— Вы мне обещали аббатство, милорд...
Генрих круто повернулся и пристально посмотрел на него:
— Сказано — жди!
Кромвель пожевал губами, наморщил лоб и всё же спросил:
— Чего теперь ждать?
Монарх медленно, раздельно заговорил, наступая, протянув руку, точно намеревался толкнуть его в грудь:
— Уже присмотрел?
Кромвель попятился:
— А как же... Аббатство хорошее...
Генрих повысил голос:
— Прикажешь послать в твоё аббатство солдат?
Кромвель жалобно улыбнулся:
— Можно и так...
Король крикнул:
— Ну нет! Я не захватчик! Я не тиран! Монахи прячут богатства, полученные вымогательством и обманом. Кого ни спросишь, все говорят, что они бедны, как церковные крысы, а как вздёрнёшь на дыбу, открывают свои тайники. Так вот, изволь приготовить парламентский акт: отныне все бедные монастыри поступают в казну короля. Я думаю, парламент утвердит этот акт.
Кромвель рассмеялся, довольный, мелким смешком:
— Утвердит, утвердит! С большим удовольствием утвердит! Там страсть как не любят монахов! Бездельники, пьяницы — говорят! Да и многие тоже очень хотят потом что-нибудь получить. Земли, земли нужны позарез!
Глава шестая
ДРАМА ОТЦА
Обхватив острые колени руками, уткнувшись в них бородой, весь сжавшись в комок, не замечая промозглого холода, тянувшего от толстой, сочившейся влагой стены, ничего не видя перед собой, Томас Мор придирчиво, тревожно и властно проверял свою жизнь, готовый расстаться с ней и всё ещё не желая этого.
Принимая пост канцлера, с трезвостью философа понимал, что его могущество весьма ограничено, как и могущество каждого человека, какой бы властью того ни наделила судьба, и в этот час, когда он мысленно возвращался назад, та же трезвость подсказывала ему, что, несмотря ни на что, сделал достаточно много: Англия уберегалась от резни и развала. Его противодействие не остановило и не могло остановить самовластного короля, но, постоянно наталкиваясь на это противодействие, монарх был осторожен, поневоле избегая тех крайностей, которые обычно приводят народ к возмущению.
Вот что он сделал, и этого, может быть, уже нельзя изменить.