И всё же, принимая пост канцлера, в глубинах души, может быть, даже тайком от себя, как видел теперь, ему хотелось достичь куда большего, не один только мир сохранить, но посеять хоть семечко братской, истинно христианской любви. Мечта так и осталась мечтой. Его ли это вина? Мечта ли о братской, истинно христианской любви была невозможна на грешной земле, где царят жадность и корыстный расчёт? Противодействие ли самовластию короля расточило его силы и время, чтобы успеть ещё что-нибудь сделать и для братской, истинно христианской любви? Бывший канцлер чувствовал, что этого ему уже не понять.
И жалко становилось потерянных лет, и легче отчего-то становилось душе: словно бы страшился поглубже вникать в эту нераскрытую, горькую тайну.
Теперь всё это стало так далеко. Нынче Англии угрожала новая распря. Монастыри разорят. Станут земли делить. Пасти овец и коров. Как не подняться брату на брата?
Поневоле думалось о другом. И мыслитель размышлял о последствиях события как будто абсолютно невинного, каким был развод короля, до этого последнего часа не признанный им, причина всех этих бед; силился с наибольшей точностью вспомнить, когда именно началась эта роковая история, но это не удавалось, точно он искал в стоге сена иглу. Может быть, эта беда зародилась слишком давно, в те времена, когда ни он сам, ни король ещё не появились на свет? Может быть, много позднее, когда в качестве дипломата Мор был отправлен в Камбре? Может быть, года три или четыре назад, поздней осенью, когда его вызвали нарочным в Гринвич?
Было туманно, слякотно, сыро. Шестёрка сытых коней неслась во всю прыть. Карету качало, трясло, бросало на рытвинах так, что путник чуть живой выбрался из неё у подъезда. Его тут же провели к королю. Вопреки обыкновению, имея ровный характер, в тот день он был недоволен и раздражён, брюзгливо гадая, зачем его с такой спешкой оторвали от дел, не дали времени даже переодеться. Белый накладной воротник оказался несвеж. На своём острове философ жил просто, но его вели к королю, и этот тусклый налёт, покрывший воротник, смущал и в то же время смешил.
Уже заметно располневший монарх полулежал на невысоком, казавшемся узким диване. Две подушки вишнёвого шёлка были у короля за спиной. Одежда его состояла из белой рубашки обыкновенного полотна и суконного синего цвета камзола, распахнутого на широкой жирной груди. Серебряные пряжки стягивали ремни башмаков. Генрих не надел никаких украшений и по этой причине выглядел благородно и просто.
Лишь на указательном пальце правой руки желтел перстень с крупным опалом. Несмотря на рыхлые, нездоровые, опавшие щёки, холёное лицо хранило печать просвещения. Тонкий, жадный беспомощный рот выглядел слишком маленьким на широком лице, но большие глаза и тонкие дуги бровей были всё ещё по-женски красивы. Над этими большими глазами, над этими тонкими дугами возвышался светлый сосредоточенный лоб. Тоска и непонятная нежность мерцали в спокойном задумчивом взгляде. Бледные пальцы рассеянно сминали гвоздику. На полированном чёрном круглом столе громоздились разнообразные сласти, дольки апельсина темнели в золотистом мёду.
Король читал рукописную книгу и не тотчас приметил его.
Торопясь разгадать, придумано ли это нарочно, чтобы растрогать его и расположить на дружеский лад, или король в самом деле читал и задумчив всерьёз, коротко поклонился и начал негромко, явно спеша:
— Вы приказали, милорд...
Не повернув головы, король так же негромко сказал:
— Нынче оставь это, Мор.
Угадывая по этому негромкому усталому голосу, что Генрих нерешителен, тревожен и грустен, тотчас решив, что он вызван столь спешно, чтобы рассеять его печаль, ощутив жалость к этому больному, утомлённому человеку, но не желая терять времени в беспредметной пустой болтовне, пристойной только шутам, зная уже, что и от пустой болтовни увильнуть не удастся, продолжал уже неторопливо, но строго:
— Как я и предполагал, акт восемьсот девятого года, воспрещавший разрушать дома свободных крестьян, которым принадлежит до двадцати акров земли, не исполняется повсеместно. Хозяйства уничтожают, разоряя этим хозяев, каким бы количеством земли они ни владели. Обработка пашни приходит в упадок. Ваши подданные нуждаются в хлебе, а цены растут и растут. Церкви ветшают. Исчезают дома. Я имею смелость просить соизволения подготовить новый парламентский акт, который возобновил бы прежний закон. Если на этот раз мы добьёмся неукоснительного его исполнения...
Не двигаясь телом, обернув к нему только голову, умоляюще взглянув исподлобья, государь жалобно перебил: