— Почему же, я верю, что моему старому другу Гарри давно надоела старая, больная жена.
Король, одёргивая нервно камзол, неловкими пальцами оправляя ворот собравшейся складками на жирной груди, сморщенной, мягкой, но уже опять тесной рубашки, почти жалобно, торопливо протестовал:
— Она старая, да. Это каждому видно. Но ведь ещё не больная же, нет. Я не о возрасте её говорю. Прошу тебя. Ты со мной не хитри. Жена никогда не понимала меня. Чужая, испанка, упрямая дочь Фердинанда. Ей только и свету в окне что родня, племянничек Карл. Пока я держался союза с Испанией, в её глазах я был великий король и великий правитель, умнейший из смертных, чёрт побери. Я долго терпел, ну, после того, как племянничек Карл жестоко меня оскорбил, но не мог не отойти от него. На благо Англии, да, уж с этим-то ты не поспоришь. И нынче она так испуганно смотрит, так плачет, и молит, и говорит без конца, что я сбился с пути, что я обманут, что меня подбивают против её племянника Карла мои дурные советники, что мне надлежит умолять его о новом союзе, что я идиот.
Он видел, что король втягивал его в ещё один бесполезный, бессмысленный спор, не первый в последние месяцы, несносный, неприятный, ибо у него просили согласия, которого дать не мог и не мог отказать. Мор стоял, смотрел, как беспокойно двигались руки, как тяжело и порывисто Генрих дышал и подыскивал холодные, невозмутимые фразы, которые были бы способны загасить этот спор не только о жене, но и о Боге, что благословил этот брак. Пытался избежать прямого ответа, но какие же в этом случае могли быть благоразумные фразы? Все, какие подворачивались на язык, казались случайны, двусмысленны, чуть ли не в каждой обнаруживал он острое жало, которое могло бы ещё пуще распалить собеседника, разжечь словесный пожар да ещё нарушить эту сложную, какую-то странную дружбу, прежде времени смешать его близкие и дальние планы обустройства мирной жизни в стране, остановить этот парламентский акт о свободных крестьянах прежде всего.
Канцлер склонил голову на плечо, как понурая птица, опустив вдоль тела бессильные руки, сердясь на себя за медлительность мысли, всегда живой и покорной ему, и приглушённо, вежливо говорил:
— Может быть, её величеству трудно понять, ибо испанский союз был нашей давней, традиционной политикой, которая и упрочила власть новой династии. К тому же её величество женщина и живёт более сердцем, чем разумом, как пристало жить нам.
Король проворчал, посмеиваясь каким-то жидким, видимо деланным смехом:
— Ну, ты и сам не любишь давних традиций. Дозволь я тебе, ты давно бы расправился с ними, всё перевернул бы вверх дном, для начала отобрав у владельцев законное право поступать с землёй, как им захочется, если истекает срок договора, как бы этому ни противился арендатор, а меня, чего доброго, превратил бы в какого-то князя в каком-то твоём Амауроте или как там сказано у тебя.
Мор возразил равнодушно:
— Сперва непригодность, неразумность давней традиции должна сделаться очевидной, понятной для всех, как и традиция владельца овец лишать землепашца земли, когда истёк срок договора. Разумеется, это дело законное, испокон веку идёт, однако ж противное призыву о милосердии, идущему свыше. Разве гак плохо, если не жестокость закона, но милосердие станет традицией?
Серьёзно взглянув, король шагнул, тяжело переступая отёкшими, больными ногами, обтянутыми тесным чёрным трико, крепко взял под руку и медленно повёл рядом с собой, дружелюбно, почти успокоенно растолковывая ему:
— Ты настоящий мужчина. Решительный. Смелый. Ты в любых обстоятельствах владеешь собой. Мне нравится это в тебе. Сам я слишком порывист. Мне всегда хочется в один миг всё переменить, если это может увеличить мою власть над людьми, ведь им во благо сильная власть.
Они неторопливо шагали неприютным гулким сводчатым залом. Его быстрые тонкие ноги не попадали в шаг короля. Философ то и дело мягко ударялся и тёрся о жирный бок, о женственное бедро, неловко переступая, размышляя о том, что Генрих не только нетерпелив и порывист, это бы ещё ничего, и отговаривался полушутя:
— Всё решительное подозрительно женщинам. Им спокойно, уютно лишь с тем, что устойчиво и привычно для них. В риске мужчин они подозревают опасность для своего очага, возможность потерять равновесие жизни, утратить домашний покой. В женщинах говорит материнство. Им дорого насиженное гнездо.