Кромвель поднял ненужную руку со свитком и тут же её опустил. Должно быть, свиток мешал ему видеть близкую жертву. Испытующе поглядели они друг другу в глаза. Кромвель первым потупился и с угрозой сказал:
— Этим, мастер, не надо шутить!
Выходило: они его снова пугали, новым страхом они принуждали его уступить. Стало быть, никчёмная жизнь всё ещё оставалась в цене, её по-прежнему хотели купить, предлагая какую-то новую сделку. Он твёрдо, почти угрожающе произнёс:
— Я не шучу.
Кромвель отрезал словно бы с огорчением на мясистом лице, но с открытой ненавистью в хрипящем, пониженном голосе:
— И не шути. Ничего не осталось тебе, как молить короля о пощаде.
Этого Кромвель не должен бы был говорить: уловка становилась слишком заметной. Лучше бы Генриху прийти самому, Генрих не проговорился бы так откровенно, а у него была бы возможность в который раз объяснить, что с одними лакеями управлять государством нельзя. Генрих чуял это своим верным, искушённым в политике, изощрённым умом, иначе не стал бы с ним торговаться. Может быть, и догадался уже? Жаль, что не понял и, возможно, никогда не поймёт, что не всякий поддаётся постыдному страху и не всякого можно купить. По этой причине и подослал дурака, а у дураков даже нет надобности выведывать тайну, дураки ничего не таят про себя.
Томас Мор смерил Кромвеля долгим взглядом и разыграл удивление:
— Что нужно королю от готового к смерти?
Кромвель дёрнул плечом и напыщенно произнёс:
— Это знает только король!
Узнику припомнилась изящная латынь Цицерона и гордый обычай доблестных римлян. Улыбаясь небрежно, поднял руку, точно обнажал меч перед боем, и шутливо проговорил:
— Передай королю: Томас Мор, идущий на смерть, приветствует его.
Кромвель искривил губы в довольной улыбке. Рот приоткрылся, готовя, должно быть, дерзкий ответ. Только глаза метнулись от страха, и внезапно застыло лицо. Кромвель обернулся и сделал повелительный жест. Безусый воин шагнул поспешно к стене, разгоняя испуганные тени перед собой, и твёрдой рукой вставил факел в кольцо. Кромвель взмахнул ещё раз рукой и бросил:
— Там ждите!
Дверь послушно громыхнула железом, и они остались одни.
Томас Мор следил за ним и, улыбаясь язвительно, похвалил:
— Ты очень осторожен, твоя милость. Верно, многому научился, служа кардиналу Уолси.
Кромвель ответил небрежно:
— У вас тоже учился, мастер.
Он посмотрел с удивлением:
— У меня-то чему ты мог научиться?
Закинув голову, чтобы казаться выше, значительней себе самому, Кромвель провозгласил с угрозой и вызовом:
— Всему!
Тогда он спросил повелительно-громко:
— Зачем ты явился сюда?
Кромвель вздрогнул и почтительно вытянулся на миг, в напряжённом голосе промелькнули робость и сожаление:
— Это приказ.
Он отрезал:
— Ты исполнил его. Ты можешь идти.
Кромвель потупился и нехотя выдавил из себя:
— Есть люди, которые надеются на ваше раскаянье, мастер.
Он насмешливо переспросил, заменив одно слово другим:
— Чего хочет король от меня?
Кромвель потупился и нерешительно, осторожно сказал, покосившись на дверь:
— Вы, должно быть, нужны ему, мастер... и всё чепуха...
С дураками, к несчастью, тоже есть свои трудности. Зачем открывать то, что он сам давно угадал? Нечто тёмное оставалось в другом. Кто в нём нынче нуждался? Генрих или король? Скорей всего, конечно, король... Ведь в Англии неспокойно... Мало ли что... Правда, ещё надо проверить... И он, стараясь выглядеть ко всему равнодушным, напомнил, отчётливо разделяя слова:
— Король иногда называл меня своим другом.
Кромвель возразил, кривя тонкие губы:
— Что дружба? Пустые слова.
Он машинально поправил:
— У таких, как ты, даже меньше.
Кромвель подался вперёд. Ноздри его раздувались. Он раздражённо, веско проговорил:
— Он — король милостью Божией! Не забывайте этого, мастер! Особенно здесь!
Томас не считал нужным против этого возражать. Король милостью Божией — ведь это бесспорно. Бесспорно и то, что он сам всего лишь подданный короля. Он думал о том, что, видать по всему, в нём по-прежнему нуждался тот, кто был милостью Божией, в нём, своём подданном. Стало быть, на этом свете его удерживали дела государства. Какие дела? Неужели король страшится восстания, как только падёт его голова?
Словно бы огорчённый, словно бы ожидавший чего-то иного, он нахмурился и решительно молвил:
— Мне противна королевская милость.
Кромвель облегчённо вздохнул: