— Но…
— Смерть, Нэйджу, это часть нашей жизни. За тысячи лет ожидание её смазывается, и кажется, что она не придёт вовсе. А она приходит за всеми, и лучше я встречу её как император. К тому же, у меня перед Аватаром долг. Я отдам его, попытавшись переубедить Эллариссэ. Надеюсь, хоть что-то он услышит.
— Ничего… ничего не услышит. Ты просто пойдешь к нему на заклание.
— Я сражусь с ним, если придётся. Тебе же нужно понять, кто такой Аватар Эллариссэ. Ты родился в его божественной славе, а я видел мальчишку, только спустившегося из Аберона. Он знает, что такое бремя власти. Даже я не смог просто его оставить, а он — тем более. Ты ненавидишь Эллариссэ. Никогда у тебя ещё не было таких глаз. Причина этой ненависти — в Даву?
— Да, — кивнул Шакилар.
Он боялся допроса от отца, к счастью, тот решил не углубляться в подробности, чтобы не растрачивать собственную уверенность, или же был отвлечён, и потому не продолжил речь. В первое верилось сильнее.
— Ты должен думать о себе, император Нэйджу Шакилар, о том, что станет, когда груз власти ляжет на твои плечи. Это великая ноша, я теперь знаю, что никому, кроме тебя, сейчас не под силу её нести. Но однажды и твоё время закончится, и до того ты должен решить, кто унаследует Ливнер. Чувства всегда мешали тебе, из-за них ты выбрал не трон для своих детей, а любовь, а я не смог отказать. Симерион помог мне, простил мне большую обиду. И, тем не менее, ты окажешься на распутье том же, на каком оказался я. Я тоже выбрал любовь, полагая, что Мэйджина и Сого займут моё место. Но дочь, прямо как ты, полезла не в своё дело. Сого был бы мудрым государем, но народ не принял его в год смуты. К нашему счастью, ты проявил себя, но не случись этого — Ливнер был бы обезглавлен. Ты должен не допустить беды в будущем, чтобы твои дети не рвались к трону, чтобы бонзы не взбунтовались, ощутив слабину. Ты пройдешь по волосу через пропасть, Нэйджу.
Он коротко обернулся на лики грозных Дезескуранта и Лингвэ, затем снова посмотрел на сына.
— Знаешь… возможно, лишь теперь я почувствовал, откуда у тебя такое горячее сердце. Ты действительно мой сын, Нэйджу. Но не кровь сделала тебя императором.
В глазах императора отразился зелёный свет и блеснула крохотная красная искра.
Эллариссэ несколько дней ел только копчёную рыбу и вяленое мясо — то, что добыл из разорённых иглу Сагарис. Самолично воровать пищу Аватар не желал — его мутило от одного воспоминания о том, как он снимал с трупа жалкую одежонку, и повторять подобное в любом виде отказывался, хотя желудок требовал пищи.
Пещеру накаляла Скверна, да так, что Эллариссэ чудилось, будто он вновь очутился в Амале. В тот день, паря над её огненными дюнами, вдали от яда испарений, Эллариссэ жёг врагов. Звёздный свет превращал песок в стекло, не было спасения никому. Демоны зарывались в норы, разбегались на тысячи километров — но каждого Эллариссэ настигал, чтобы бросить в горнило Аэлун.
Напряженно Эллариссэ наблюдал, как к летучему острову тянулись железные щупальца, как кружили возле него стаи драконов. Их было много. Всевидящий взор позволял Эллариссэ разглядеть гербы Пределов и знатных домов.
— Что будешь делать? — с деланной сонливостью поинтересовался Сагарис.
Эллариссэ отлично понимал: сам царь демонов с драконьим войском не разберётся. Для этого нужна сила не меньшая, чем у Океана Штормов.
— Я объявлю им свои требования. Если отступят — не трону.
— Хах, кто их слушает, твои требования? Я не вижу здесь Феонгоста, а он оборотням никто. Тебе так тяжело смириться, что придётся пачкать ручки? Или убежишь, как убежал из Даву? Это всё расплата за твою ошибку.
— Моя единственная ошибка, — Эллариссэ медленно повернулся к Сагарису, — это то, что я держал тебя в Амале вместо того, чтобы убить! Убил бы, когда был шанс — не было бы всего того дерьма, в котором я плаваю!
Сагарис расхохотался так, что задрожали стены.
— О как! Я у тебя, оказывается, виноват! Польщён! Какой-то демон макнул Аватара в дерьмо! Да ты не замахивайся и руны на ладонях погаси! Пока у тебя нет Семилепесткового перстня, ты мой. Живущие не простят, даже если вынесешь им моё тело. У тебя нет другого пути, и на этом пути я один помогаю тебе. Оглядись — больше никого. Только льды и враги. Не решишься с ними разобраться — они разберутся с тобой.
Глава 99. Истинный государь (часть 3)
Гибель внука слабо тронула вождя, но то, что похоронили его в пещерах отверженных, привело в ярость, будто до того спящую в этом дряхлом старике.
— Да как ты посмел?! Хоуфра!
Промерзший до костей Хоуфра сидел у слабого огонька, пытаясь отогреть хотя бы посеревшие руки. Боа, такой же чуть живой, полулежал на коленях матери. Его, казалось, не волновало уже ничто: не видно было блеска глаз за поволокой. В смердящей злобе его деда толк один: немного тепла она давала иглу да мешала крови застыть в жилах Хоуфры.
Он думал о жалящем снеге; об окрепшей буре, идущей с севера, о том, что она принесёт с собой новые кости, на которых нарастёт плоть проклятия; о том, добралась ли Ядула до соседних племён или бросила всё после короткой перепалки с отцом и понимания, как тяжело оборотней заставить сделать хоть что-нибудь даже ради собственного спасения.
— Под снегом земли не найдешь, — спокойно ответил Хоуфра; впрочем, по-другому он сейчас и не мог.
— Веками хоронили в снегу, и что? — проскрипел вождь.
— То, что тела потом поедает зверьё. Саландига запретил хоронить.
— Саландига выступал против нашей природы! И нет его давно, а ты от его имени говорить не имеешь права! Ты много возомнил о себе.
— Хватит.
Этот слабый тонкий голосок походил на звон ручейка. Хоуфра поднял взгляд на Яровату. Она выглядела моложе сестры, хотя была старше. Говорили, будто бы она родилась в год Казни Мира, и её первую принесли благословлять Саландиге. Он и дал ей имя. На языке оборотней Яровата — весеннее солнце, набирающее силу прогнать зиму. Её ещё красивое лицо расчерчивали дорожки слёз. Меховая шапка, слишком большая для её маленькой головы, сползла до самых глаз, и Яровата не спешила её поправлять, надеясь скрыть свой плач.
Старик сел. Он, должно быть, не ожидал, что дочь выступит, слишком кроткой она слыла, а Яровата продолжила:
— Он спас нашу семью. И Боа, и Хроа, и Ядулу.
Последнее прозвучало особенно странно. Уж кого-кого, а Ядулу в родительском доме не жаловали, Хоуфра это ещё в прошлый раз заметил; да и не принадлежала она больше к роду старейшего, родив ребёнка Хоржагу. А Яровата сказала о ней. Ещё тогда будто порывалась броситься к сестре, но то ли постеснялась, то ли что, а сейчас осмелела.
— Спас, да. Мы все связаны были проклятьем, но он, тот, кто спутал нас, исхитрился освободиться.
Яровата как не услышала, и уже для Хоуфра произнесла:
— Спасибо, что вернул мне сына.
«Мне жаль, что не обоих», — хотел ответить Хоуфра, но слова казались такими жалкими, такими ничтожными для её горя. Она тела сына не увидела даже, как он сам когда-то не увидел тела Неи. И тогда — он хорошо это помнил — ничто не могло достать до его сердца, пробиться лучом через мрак скорби. Но из плена печали вырвалась Силинфэль, чтобы донести до Аватара страшную весть и просить его о помощи. Теперь Хоуфра должен был обрести мужество матери и в чёрный час суметь сказать:
— Мы сразимся с Аватаром и сбросим проклятие.
— Безнадёжно, — цокнул старик. — Сотню раз бы сбросили, коль могли. А нынче поздно. Всё кончено для нас в Нанроге. Только уходить тем, кто ещё может.
— Но это наша земля! Там, в Хавиноре, всё поделено, нам не приткнуться! Уж поверьте, я знаю.
— Не сомневаемся. Вот только поздно выть, когда луна скрылась, и над здешними лугами она не взойдёт.
Хоуфра сжал кулаки. Постепенно теплело, и это приводило мысли в движение, а чувства так и вовсе разгоняло. Хотелось дать по лицу старому, всё похоронившему для себя пню, который при живых дочерях и внуке не может сдержать мерзость уныния, лезущую из нутра.