Флоренс тоже обняла девушку.
— Все в порядке, Африка. Мистер Питт из полиции. Он расспрашивает меня в связи с убийством Вивиана Этериджа. Я рассказывала ему, что за человек был мистер Этеридж. Естественно, я упомянула о собственных впечатлениях от общения с ним. — Она перевела взгляд на Томаса. — Мистер Питт, позвольте представить, моя подруга и компаньонка мисс Африка Дауэлл. Ей принадлежит этот дом, и она проявила исключительное великодушие, приютив меня и дав мне крышу над головой, когда я оказалась в бедственном положении.
— Как поживаете, мисс Дауэлл? — мрачно произнес Питт.
— Как поживаете? — настороженно ответила девушка. — Что вам от нас надо? Мы презирали мистера Этериджа, но мы не убивали его, и нам неизвестно, кто его убил.
— Я и не предполагал, что вам это известно, — сказал Питт. — Во всяком случае, вам. Однако я рассчитывал, что, возможно, вы знаете нечто такое, что облегчило бы мне понимание того, что мне уже известно, или того, что я в скором времени выясню.
— Среди наших знакомых нет ни одного анархиста. — Что-то в повороте ее головы, излишне открытом взгляде натолкнуло Питта на мысль, что не все в ее словах правда.
— Вы считаете, что это дело рук анархистов? А почему, мисс Дауэлл?
Африка сглотнула, озадаченная. Ответ был совсем не таким, какой она ожидала.
Ей на помощь пришла Флоренс:
— Ну, если бы у убийцы были личные мотивы, наследство там или страсть, вряд ли вы допустили бы, что мы можем знать нечто существенное. Кстати, насколько мне известно, среди наших знакомых нет и маньяков.
Вид этой парочки раздражал Питта: стоят, прижавшись друг к другу, обе ощетинились. С другой стороны, он понимал, что эти две женщины один раз пострадали и теперь защищаются, опасаясь, что им опять причинят вред.
— Но если предположить, что есть те, кто не любил мистера Этериджа по политическим мотивам? — продолжал инспектор.
— Не любил — это слишком мягко сказано, мистер Питт, — с горечью усмехнулась Флоренс. — Я его ненавидела. — Ее рука, обнимавшая Африку, напряглась. — Осмелюсь предположить, что были и другие, кто ненавидел его не меньше, но я не знаю таких, а если бы и знала, то вам бы о них не рассказала.
— О людях, чья ненависть могла бы подвигнуть их на жестокое насилие, миссис Айвори?
— Я же сказала вам, я ничего о них не знаю. Когда люди, облеченные властью, довольны собой, когда у них есть тепло, еда, безопасность, социальный статус, семья и положение, позволяющее способствовать тому, чтобы все оставалось так, как есть, никакие их заверения и обещания не принесут добра. Они не могут, да и не хотят верить в то, что другие люди страдают от несправедливости, что многое надо менять. А если перемены подразумевают изменение порядка, который удовлетворяет их во всех отношениях, то они им совсем не нужны.
Питт увидел, как при этих страстных словах ее лицо оживилось, и понял, что это не просто ответ на его вопрос, а твердое убеждение, выстраданное долгими годами, прочно обосновавшееся у нее в сознании и ждущее подходящего момента, чтобы вырваться наружу.
Придется ему попридержать свои эмоции. Сейчас не время высказывать собственные мысли, обсуждать несправедливости, которые разжигают его собственный гнев. Не время сейчас и для философствования. Он здесь для того, чтобы выяснить, могла ли эта женщина отказаться от аргументированных доводов, воззваний и подчинения закону, который удерживает общество от варварства; могла ли она поставить собственное понимание справедливости выше нравственности и перерезать горло двум мужчинам.
— Из ваших слов, миссис Айвори, следует, что довольные жизнью не стремятся к переменам, а недовольные ратуют за изменения к лучшему или просто за то, чтобы получить доступ к власти и всяческим вознаграждениям.
На ее лице опять отразился гнев, и на этот раз он был направлен на инспектора.
— На мгновение, мистер Питт, мне показалось, что вы наделены воображением и даже умением сострадать. Сейчас же я вижу, что вы в той же мере самодовольны, бесчувственны и боитесь лишиться своего жалкого места в обществе, что и большинство подобных вам!
— А кто они, подобные мне? — глухо спросил Томас.
— Люди, обладающие властью, мистер Питт! — Флоренс едва ли не выплюнула эти слова. — Мужчины, от них все беды! Когда женщина появляется на свет, она неизбежно получает имя своего отца, его общественное положение. Он решает, где и как ей жить. В семье его слово — закон, он решает, получит она образование или нет, чем она будет заниматься, за кого и когда выйдет замуж и выйдет ли вообще. А потом наши мужья решают за нас, что нам говорить, делать и даже думать! Они решают, какой веры нам придерживаться, с кем из подруг нам можно встречаться, а с кем нельзя, что будет дальше с нашими детьми. И мы вынуждены подчиняться им, что бы мы ни думали на самом деле; делать вид, будто они умнее нас, проницательнее, мудрее, будто они обладают большим воображением, причем мы вынуждены так поступать, даже если они неисправимо глупы! — Она тяжело дышала, ее трясло. — Мужчины придумывают законы, а потом проводят их в жизнь; в полиции работают мужчины; судьи — сплошь мужчины! Куда ни кинь взгляд — везде мужчины, они диктуют нам каждый шаг! У меня нет возможности обратиться за помощью к женщине, которая поняла бы, что на самом деле я чувствую! А известно ли вам, мистер Питт, что всего четыре года назад был отменен закон, определявший меня как имущество моего мужа? Женщина была вещью, предметом, принадлежащим ему наравне с другим домашним имуществом — стулом, столом или кипой льна. Потом закон — закон мужчин — признал, что я на самом деле личность, человек, ни от кого не зависящий, с собственной душой и мозгами. Когда ранят меня, кровью истекает не мой муж, не так ли!