Однако свои надежды Холмс связывал не с химией, не с музыкой и даже не с альпинизмом. Никто в мире не смог бы соревноваться с ним в знании литературы о преступлениях и расследованиях. Книги, занимающие полки обширной библиотеки на Бейкер-стрит, показались бы Милвертону и его шайке скучным чтивом. Но сыщик знал их едва ли не наизусть.
Две-три страницы этого собрания были посвящены Генри Уильямсу – человеку, который в детстве чистил трубы, а повзрослев, стал взломщиком. Холмс читал о его деле шестидесятилетней давности и даже посетил старика на смертном одре. Тогда-то Генри Уильямс, чьи приключения украшают двадцатую главу «Ньюгейтских хроник», и открыл моему другу секреты своего мастерства. В те годы, когда кража со взломом еще каралась смертной казнью, он был приговорен к повешению и сидел в той самой тюрьме, где сейчас томился Холмс. Уильямс избежал виселицы, став единственным заключенным, перебравшимся через страшные стены Ньюгейта.
Могильное безмолвие
Благодаря моральному убожеству Милвертона и его приспешников Холмс получил отсрочку до прибытия «свидетелей», желающих насладиться красочной сценой убийства. Времени у него было немного, однако он знал, что момента, благоприятствующего свершению задуманного, нужно еще дождаться. Второго шанса у него не будет. Холмс собирался бежать в ночь дежурства Креллина, после того как Макайвер покинет свой пост, – детектив не хотел причинять зла капралу. Это был единственный человек в тюрьме, которого мой друг смог себе подчинить и в котором нуждался. Какие бы подозрения ни посещали отставного солдата, он не смел сообщить о них Креллину или Милвертону из страха, что Холмс расскажет им его историю. Тюремщик и узник были неразрывно связаны соглашением о молчании.
Через два дня узник сумел разобрать слово, оброненное одним из молодчиков в краденом мундире тюремного караульного. Оно подсказало Холмсу, что ближайшим вечером в Ньюгейт прибудет сам Милвертон. Значит, к следующему утру старшине приказано готовить виселицу. Теперь в распоряжении моего друга оставалась только одна ночь, чтобы освободиться или погибнуть: если ему суждено умереть, он заберет на тот свет Милвертона и как можно большее число его сообщников. Некогда с той же решимостью Холмс вышел на бой с профессором Мориарти у Рейхенбахского водопада. Тогда мой друг сказал, что его жизнь – вполне умеренная плата за искоренение такого зла.
Макайвер завершил свое дневное дежурство в камере. В продолжение ночи ему вместе с другим надзирателем предстояло нести вахту в коридоре: они должны были спать по очереди и при необходимости прийти на помощь Креллину. Незадолго до смены караула капрал принес стакан приторного маслянистого раствора.
– Воды, если можно, – тихо сказал Холмс. – Вкус этого зелья так же неприятен, как и его действие.
Нервы тюремщика были истощены. Он не мог выносить тяжелого, пронзительного взгляда заключенного, вероятно, потому, что знал о назначенной на утро казни. Когда Макайвер отошел, чтобы налить воды, Холмс на случай, если его увидит кто-нибудь другой, поднес стакан скополамина к губам и запрокинул голову, словно решив выпить всю жидкость залпом. Прежде чем охранник обернулся, сыщик стремительно выплеснул микстуру в щель между стеной и кроватью. Омерзительное пойло лишь намочило ему губы, сообщив дыханию кисло-сладкий запах. Макайвер подал пленнику стакан воды. Догадывался ли капрал о том, что скополамин не выпит? Да так ли важно, принял заключенный снотворное или нет, если он скован цепью и находится под постоянным надзором? В конце концов, микстура предназначалась лишь для того, чтобы приговоренный не проявлял беспокойства. А он всегда бывал на удивление сдержан.
– Время почти истекло. Думаю, больше нам не доведется разговаривать, – мягко сказал Холмс, возвращая Макайверу стакан. – Вы слабый, недальновидный, но, похоже, не злой человек. Мой совет: впредь прислушивайтесь к голосу совести. Едва ли мне удастся вам помочь, но, если выпадет случай, я сделаю все возможное для вашего освобождения, будьте уверены.