Казна Наполеона

Александр Арсаньев Казна Наполеона

Записки масона

Век девятнадцатый закончился. Он вошел в историю, полный противоречивых событий. А сколько судеб людских он изломал! Что принесет с собой новое столетье?

Дмитрий Михайлович Готвальд, довольно известный в русских научных кругах этнограф, прибыл в Сибирь изучать тюремный фольклор. Лошади тащились с трудом, скрип колес убаюкивал. Вдруг тарантас довольно резко остановился, и задремавший было Дмитрий Михайлович проснулся, ударившись обо что-то затылком.

— Харитон, что стряслось? — крикнул он кучеру, высунувшись из неудобной крытой повозки. Кругом темнели могучие кедры, вдаль простиралась великая тайга. Этнограф нахмурился, пасмурная погода не располагала к хорошему настроению.

— Колесо отлетело! — с досадой воскликнул возница, поправляя сбрую. — Работы часа на три, чтоб его! — выругался он.

«Что же делать?» — Готвальд засомневался. Конечно, он мог дождаться, пока Харитон починет тарантас, и спокойно двигаться дальше, но что-то не давало ему сидеть на месте, толкало вперед, взывало к нему из-за раскидистых еловых ветвей.

— А ехать-то далеко еще? — Готвальд снова обратился к вознице.

— Верст десять — двенадцать, — скзал Харитон в ответ, отвязав у лошади постромки. Повозка, стоявшая на трех колесах, перекосилась на левую сторону.

— Я, пожалуй, пойду, — вдруг решительно заявил Дмитрий Михайлович, отважившись, наконец, прогуляться до Тобольска пешком. По дороге он мог встретить местных бродяг и, если посчастливится, записать пару песен.

Этнограф потянулся и нырнул обратно в повозку, где переоделся в рваную поддевку, набрал побольше мелочи, в правый карман сунул револьвер, а в левый — сложенный вчетверо лист нотной бумаги и маленький карандаш. Теперь он и сам вполне мог сойти за бродягу.

Харитон подивился:

— И не страшно, вам, барин? Вдруг каторжника встретите… Здесь беглых-то много шляется!

— Волков бояться — в лес не ходить, — усмехнулся Дмитрий Михайлович.

— Ага, и верно, — поддакнул кучер.

— Тут, говорят, где-то у самого оврага есть харчевня. Слыхал?

— А то? Весь местный сброд там и собирается. Ворованным золотом с приисков торгует. Ее Сенька содержит, кажется, сам из беглых. Скупкой-то и промышляет.

— А что власти? — притворился удивленным Дмитрий Михайлович.

Возничий пожал здоровенными плечами:

— Вестимо, кормятся.

Готвальд спрятал в усах улыбку и устремился вперед, прямо по дороге. Еще долго следом провожал его обеспокоенный взгляд Харитона.

Этнограф миновал лес и вышел на большую, залитую прозрачным светом поляну. Солнце прорезалось из-за туч и озарило небо сверкающими лучами. Под ногами московского академика зеленела сочная таежная трава, где-то в вышине слышались звонкие голоса сибирских птиц. Сердце ученого забилось в предчувствии чего-то необычайно значительного и волнующего. Готвальд уверился, что сегодня неприменно совершит архиважное открытие, за что потомки скажут ему огромное спасибо.

Дмитрий Михайлович прошел еще три версты и присел на землю передохнуть. Готвальд действительно устал. Все-таки сказывались годы. Его грела надежда, что осталось совсем чуть-чуть, и он, наконец-то, доберется до своего перевалочного пункта. Отдышавшись, этнограф поднялся и снова тронулся в путь. Где-то рядом, по-словам знакомого охотника, должна была распологаться та самая знаменитая харчевня.

Дмитрий Михайлович раздвинул тяжелые ветви темнеющего кедра и увидел низкую худую избу.

— А вот и она! — прошептал он еле слышно и постучался в окошко. Дверь на несмазанных петлях со скрипом отворилась. На пороге появился высокий белобрысый мужик с хитрыми глазами на изрытом оспой, бледном лице.

— Тебе чего? — сердито осведомился он.

— Сеньку, — ответил Готвальд.

— Ну, я — Сенька. Чего понадобилось?

— Напои, накорми, а уж потом расспрашивай!

— Лады, — кивнул хозяин. — Проходи!

Дмитрий Михайлович не заставил себя долго ждать и шагнул в избу, где в воздухе растворился тяжелый запах дыма и перегара. За высоким столом, сколоченным из неровных досок, на длинных скамьях сидело несколько человек в оборванной грязной одежде. Около каждого стояло по деревянной кружке с водкой и лежали мясные шаньги.

Готвальд порылся в кармане и бросил на стол горсть серебряной мелочи. Сенька собрал монетки в ладонь и принес этнографу такую же полную кружку и блюдо с пельменями.

— Благодарствую, — Дмитрий Михайлович принял кружку из его рук. Отхлебнул и едва не задохнулся.

— По гостям и брага, — с видом знатока изрек Сенька.

В этот момент один из оборванцев, по всей видимости грузин, затянул арестантскую песню, мелодия которой наполнила душную прокуренную избу пряным кавказским ароматом. От ее тональности Готвальд пришел в настоящий восторг.

— Напой еще, а? — обратился он с просьбой к доморощенному артисту, едва тот закрыл рот и замолчал. Дмитрий Иванович бросил на стол целковый, а сам полез в другой карман за нотной бумагой. Он и не заметил, как оборванцы переглянулись.

Сенька кивнул, давая добро:

— Спой, Гурам, порадуй гостя!

Кавказец спорить не стал, исполнил песню на бис. Обрадованный Готвальд поторопился занести ее мелодию на нотный стан. Гурам подошел к нему вплотную и шепнул:

— Идем со мной, дело есть.

Дмитрий Михайлович спорить не стал, а послушно пошел за ним в соседнюю крохотную комнатку с низким потолком, где они скрылись от посторонних, жадных до денег глаз. Бродяга вынул из под лавки истрепанную сермяжную котомку, порылся в ней и извлек на свет божий пухлую тетрадь в бархатном переплете. У этнографа глаза на лоб полезли, ничего подобного он от Гурама не ожидал. Готвальд даже позабыл о своем предчувствии, которое преследовало его весь день, и уставился на тетрадь, обложка которой была украшена какими-то таинственными символами.

Бродяга заговорил:

— Я вижу, ты — человек непростой. — Он протестующе замахал рукой, оборвав возражения Готвальда. — И денег у тебя навалом. Может быть, тебе эта писанина и понадобится, а мне она ни к чему. Я ее в тюремной больнице получил, дружок мой там от чахотки помер. Глядишь и сторгуемся, а?

— Товар бы поглядеть не мешало, — опомнился Дмитрий Михайлович, у него пересохло во рту, то ли — от водки, то ли — от смутного ощущения иррациональности происходящего. Он подозревал, что тетрадь, таит в себе нечто необыкновенное и загадочное.

— Идет! — согласился Гурам и протянул Готвальду рукопись. Этнограф взял ее в руки и трепетно погладил по темно-лиловому переплету. Он присел на скамью, перелистнул первую страницу и начал читать. Рукопись имела название, в правом верхнем углу было написано:

«ДНЕВНИК ЯКОВА КОЛЬЦОВА, ДВОРЯНИНА, ОТСТАВНОГО ПОРУЧИКА ПРЕОБРАЖЕНСКОГО ПОЛКА, ИМЕВШЕГО НЕСЧАСТИЕ СКОМПРОМЕТИРОВАТЬ СЕБЯ УЧАСТИЕМ В ИЗВЕСТНЫХ СОБЫТИЯХ ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА И СОСЛАННОГО НА ПОСЕЛЕНИЕ В ГОРОД ТОБОЛЬСК».

Готвальд внимательнейшим образом рассмотрел тетрадку со всех сторон, она была исписана мелким каллиграфическом почерком и кое-где изрисована какими-то странными знаками, похожими на те, что красовались на ее бархатной обложке, и другими — совершенно от них отличными, по мнению Дмитрия Михайловича, имеющими мистический смысл.

Этнограф заметил, что рукопись состоит из отдельных историй, очевидно, озаглавленных автором. Однако ему пришлось с сожалением констатировать, что значительная часть записок утеряна, а начало дневника обрывается на второй странице.

И Дмитрий Михайлович чуть слышно, полушепотом прочел:

«Я, Яков Андреевич Кольцов, девятнадцати лет от роду, вступивший в орден „Золотого скипетра“, считаю для себя возможным оставить эту рукопись», — дальше строчки были размыты и Готвальду пришлось прервать свое новое увлекательное занятие.

«Неужели в мои руки попали записки одного из масонов?!» — этнограф не верил в свою удачу. Он знал, что ни один из них, будучи в здравом уме и трезвой памяти, никогда не посмеет нарушить тайну, так свято ими оберегаемую.

Готвальд продолжил чтение:

«Я добровольно наложил на себя силанум, священный обет молчания, но мастер разрешил меня от него. Поэтому я и отважился описать те события, в которых волею ордена вашему покорному слуге довелось принимать участие. Естественно, я скажу только то, что имею право сказать, и ни словом больше. Не кары человеческой опасаюсь я, а — кары небесной».

У Дмитрия Михайловича от прочтенного захватило дух, он так и представлял свое имя на первых полосах газет и обложках солидных высоко научных изданий.

Бродяга с интересом наблюдал за его реакцией, прикидывая в уме, сколько бы содрать с этого простофили, которому столь сильно хотелось сойти за «своего», но так и не удалось ибавиться от барских замашек.

Готвальд перевернул страницу:

«Всю свою жизнь, без остатка, мечтал посвятить я поискам истины, и небо ответило на мои мольбы. Сколько загадочных преступлений совершается в мире?! И я, по поручению ордена, имел счастие раскрыть хотя бы их толику. То, что вы держите в руках — это записки мои об этих историях».

Дмитрий Михайлович захлопнул тетрадь, у него появилось ощущение, что сам автор наблюдает за ним из-за тяжелой завесы времени. Он встряхнул головой, отгоняя наваждение.

— Ну что? — Гурам вернул его к действительности.

Дмитрий Михайлович поднял на него непонимающие глаза.

— За пять целковых берешь? — опасливо осведомился бродяга. Гурам боялся спугнуть покупателя баснословной ценой.

— По рукам, — согласился обрадованный Готвальд, он бы душу дьяволу заложил за обладание этой пухлой тетрадью в бархатном перелете.

Дмитрий Михайлович и опомниться не успел, как в дверном проеме появились два верзилы, оба — косая сажень в плечах.

— Живо деньги гони, — крикнул один из них, медленно приближаясь к этнографу и угрожающе сжимая в огромных ручищах дубину.

Готвальд попятился, он ума не мог приложить, что делать, и мысленно распрощался с жизнью. Вдруг, как по волшебству, бродяги исчезли, словно растворились, подобно туману по утру. И тогда Гурам объяснил:

— Господин урядник пожаловали.

Готвальд облегченно вздохнул. Вот когда воистину убеждаешься в том, что полиция действительно необходима. Он расплатился с певцом и забрал у него дневник Якова Кольцова.

Дмитрий Иванович покинул Сенькину харчевню в сопрвождении полицейского после того, как тот несколько минут рассматривал его бумаги. Готвальд удовлетворенно заметил, что открытый лист к сибирской администрации, подписанный начальником Забайкальской области, произвел на него серьезное впечатление.

— Какими судьбами в наши края? — осведомился урядник уже в повозке.

— Изучаю быт ссыльных и катаржан. Надеюсь, что губернатор будет оказывать мне всяческое содействие.

И Готвальд в своих чаяниях не обманулся. Уже к вечеру, немного передохнув в гостиннице, он отправился в городскую тюрьму, расположенную в верхней части Тобольска, и имел длительный разговор с инспектором.

— Яков Кольцов? — инспектор наморщил лоб. — Что-то припоминаю. Кажется, был такой ссыльный в наших краях. Ах, да! — он щелкнул себя по лбу. — В его доме теперь располагается тюремный музей, поэтому его имя мне и показалось знакомым.

Инспектор проводил Дмитрия Михайловича до музея, который он пожелал непременно осмотреть. Впрочем, экспонаты его не особенно волновали. Готвальд во что бы то ни стало хотел погрузиться в атмосферу, которой некогда дышал масон Яков Андреевич Кольцов.

Одна из комнат сохранила свою обстановку со времен ее ныне покойного владельца. От инспектора Дмитрий Михайлович узнал, что Кольцов скончался вследствие апоплексического удара в сорок пятом году.

Стены комнаты были обтянуты шелковой материей. В углу, прямо напротив камина стояло большое черное пианино, рядом — небольшой шкаф, весь заставленный книгами. На нем красовалась индийская статуэтка Шивы. Готвальд хорошо разбирался в восточных религиях. Он присел на обитый бархатом диванчик и погрузился в занимательное чтение.

I

Первого сентября 1816 года стемнело рано, и наступил туманный прохладный вечер. Я заскучал, и мне пришло на ум разложить старинный, довольно сложный пасьянс. Картами я владею виртуозно, поэтому эта забава меня почти не развлекала, так как я давно утратил к ней всяческий интерес.

Однако черви никак не желали складываться в восходящую линию, и я немного занервничал, не ожидая подобного подвоха с их стороны. Мне показалось, что бронзовая фигурка Шивы, соседствующая на полке с этрусской вазой, слегка надо мной посмеивается.

Колода у меня была разложена на маленьком столике в виде шести раскрытых вееров и открытого квадрата. Одна из «грядок» окончательно разошлась, и я задумался над своими дальнейшими шагами. В этот момент Мира, занятая обучением Кинрю непальскому языку, видимо заметила мои колебания и переложила на место разошедшейся «грядки» червонную даму из «букета», и линия сошлась.

— Браво, — не смог я не отдать должное ее таланту, выпестованному под моим собственным руководством. Мира скромно потупила свои черные глаза, сделав вид, что полностью поглощена изучением сари, которое явно было изготовлено не в Калькутте, так как шелковую изумрудного цвета ткань с темно-зелеными разводами, я сам лично ей привез из Китая.

Кинрю оторвался от таблицы с девангари, разрисованной Мирой специально для того, чтобы ему было сподручнее постигать систему слогового письма, и изрек по-непальски, что индианке больше пристало бы заниматься шитьем, чем картами. Выслушав его высказывание, Мира едва не задохнулась от возмущения, но моментально пришла в себя и улыбнулась ей одной присущей, тонкой пленительной улыбкой. Она невсегда понимала шутки японца с первого раза.

Идея вести дневник пришла мне в голову именно в этот вечер. Я собрал истрепанную колоду и убрал ее в секретер, инкрустированный перламутром, а затем извлек из ящика темно-лиловую бархатную тетрадь.

— Что это вы собираетесь делать? — полюбопытствовала Мира. Она превосходно говорила по-русски.

— Записывать умные мысли.

Мира бросила на меня удивленный взгляд из-под черных густых ресниц, но так ничего и не сказала. Ей была известна моя вечная нелюбовь к эпистолярному жанру. Писем я не писал почти никогда.

Я молча достал чернильницу и обмакнул в чернила перо, потом приоткрыл тетрадь и задумался. Только сегодня я закончил прочтение книги Иоанна Масона «О познании самого себя», в которой он недвусмысленно рекомендовал вести дневник с целью исповедания. Однако я боялся приоткрыть завесу над тайной, не мне одному принадлежащей… И в памяти моей живо всплыла картина моего посвящения.

В мерцающем полумраке загадочной комнаты стою я на ковре, испещренном символами, среди чадящих церковных свечей, пламя которых колеблет струя моего дыхания. Торжественно произношу я слова древней масонской клятвы:

«В случае же малейшего нарушения сего обязательства моего подвергаю себя, чтобы голова была мне отсечена, сердце, язык и внутренности вырваны и брошены в бездну морскую; тело мое сожжено и прах его развеян по воздуху».

Кому как ни мне знать, что клятва эта — не пустая формальность.

— Яков, что-то случилось? — Мира звала меня по имени, с тех пор, как я спас ее от пламени погребального костра. В проницательности моей юной подруге никак нельзя было отказать. Я подозревал, что она любит меня невинной детской любовью, как и положено, по ее мнению, любить своего спасителя.

— Нет, дорогое дитя, ничего не случилось, — сказал я почти что искренне. — Может быть, ты споешь нам?

Я любил ее чистый высокий голос, и особенно мне нравилась в ее исполнении баркарола, песня венецианских гондольеров. Мира об этом догадывалась.

— Я мигом, — сказала она и скрылась в своем будуаре, чтобы переодеться. Он распологался на втором этаже, рядом с библиотекой. Мира неслышной походкой скользнула по ступенькам, не в ее манере было исполнять итальянскую песню, облаченною в сари.

Кинрю, наконец, убрал свою таблицу и заговорил по-непальски. Он явно делал успехи.

— Странная тишина, — заметил японец. — Словно перед бурей. Давно к нам Кутузов не захаживал. Или люди перестали совершать преступления?

Кинрю был отчасти посвящен в мои дела и поэтому иногда распускал язык. Я невольно порадовался, что Мира взялась за обучение его своему наречию. Однако я тоже был удивлен столь длительным молчанием Ивана Кутузова, который обычно не забывал напомнить мне о второй добродетели вольного каменщика. Она, в частности, подразумевала повиновение высшим чинам и соответствовала второй ступени храма Соломона.

Кутузов был моим «братом», мастером и наставником, которому прекословить я не смел. Именно он показал мне вход в тайную храмину масонской ложи, протянул мне руку и научил бороться за Истину, рыцарем которой я себя и считаю.

Мира вернулась минут через десять — пятнадцать. Она нарядилась в легкое платье из жемчужно-серого флера на розовом шелковом чехле и приколола к корсажу живую розу. Дверь из ее будуара вела прямо на лестницу, которая спускалась в сад. Пять лет провел я на Востоке, но никогда не встречал более красивой женщины. Я перевел взгляд на Кинрю, по-моему, он подумал о том же.

Мира легкой походкой направилась к клавикордам розового дерева. Я всегда испытывал слабость к роскоши и позволял себя всяческие прихоти. Отложив в сторону тетрадь, я приготовился слушать.

Она склонилась над инструментом, и под ее тонкими пальцами зазвучала удивительная музыка. Плавная мелодия укачивала на своих нежных волнах, и Мира запела. Ее голос проник в самые затаенные глубины моей души. Такого божественного исполнения я не слышал больше никогда в своей жизни.

— Господин Кутузов прибыть изволили, — доложил седой камердинер в парадной красной ливрее. Мира оторвалась от клавикордов и бросила на меня испуганный взгляд. По-моему, его она боялась больше всего на свете, интуитивно догадываясь об отношениях, которые нас связывали.

— Проси.

Камердинер испонил приказание, и через пару минут в гостиную стремительно вошел Иван Сергеевич. Он поклонился присутствующим и тут же сделал комплимент растерявшейся Мире, которая не сумела его принять.

— Quelle belle personne! — протянул восхищенно Иван Сергеевич. Мира натянуто улыбнулась и закрыла крышку.

— Спасибо, — тихо поблагодарила она по-русски. Мира и в самом деле выглядела красавицей, но едва ли это осознавала. Красота ее была дикой и необузданной, экзотической для светлых русских просторов.

— Любезный друг, у меня к вам дело, — обратился Иван ко мне. Кинрю и Мира переглянулись. Взгляд Кинрю словно говорил: «Вот, легок на помине!»

Я пригласил Кутузова в свой кабинет и велел лакею принести туда два прибора, расчитывая провести приятельскую беседу за ужином. Кабинет располагался справа по коридору, окнами в сад. По левую сторону пустовали несколько спален.

Когда дверь за нами закрылась, мастер сказал:

— В ваш дом меня привела трагедия.

— Неужели? — впрочем, я не был удивлен. Именно так, чаще всего, и случалось.

Кутузов подошел к моему письменному столу, склонился над ним и принялся рассматривать недавно купленную мной картину Дель Сарто, которую я до сих пор не удосужился повесить на стену. На его лицо падал свет от единственного фонарика, освещавшего комнату.

Вообще мой кабинет походил на монашескую келью со стрельчатым сводом в средневековом стиле. Его оживлял лишь оконный витраж, но это не меняло общего впечатления.

— Вы знакомы с Андреем Картышевым? — задумчиво осведомился Иван, выпрямившись во весь рост и оставив, наконец, в покое картину без рамы. Картышев был одним из братьев, и я его довольно хорошо знал.

— Более или менее, — осторожно заметил я.

— Его юную племянницу нашли мертвой в парке у дома.

— Кажется, ее звали Татьяной, — неожиданно вспомнил я.

— Да, — согласился Кутузов. — Негодяй задушил ее шарфом.

— Какое варварство! — ужаснулся я. — Убийцу нашли?

— Если бы это было так просто! Вы и должны найти убийцу. Раньше у вас это получалось неплохо! — похвалил он мои способности и похлопал по плечу.

— Вам что-нибудь еще известно об этом деле?

Кутузов развел руками:

— Практически ничего.

В матовом свете моего фонарика лицо его выглядело усталым. Он казался много старше своего возрата из-за редких прядей седых волос и изрытого морщинами лба. Кутузов продолжил:

— Таня вышла из графского дома никем незамеченной. Ее мать и отец до сих пор гадают, зачем она это сделала. Но так и не могут докопаться до истины. Так что, дело, мой друг, за вами. Весь Орден заинтересован в раскрытии этого преступления. Видели бы, в каком состоянии находится Андрей Валерианович. Поэтому мы и возлагаем на вас большие надежды.

— Когда нашли тело девушки? — Мне было важно знать мельчайшие детали проишедшего, чтобы с самого начала не ступить на неверный путь.

— Трое суток спустя покойную обнаружила полиция. А родные хватились только утром, но их поиски, к сожалению, ни к чему не привели, — сообщил Иван Сергеевич, тяжело вздохнув. Он скрестил свои пальцы, на одном из которых красовался тяжелый чугунный перстень с изображением Адамовой головы. Он невольно приковывал мой взгляд, так как прямо-таки кричал о принадлежности своего обладателя к розенкрейцерам.

— Я запамятовал, как звать родителей убитой графини?

Иван Кутузов напомнил:

— Анна Васильевна и Алексей Валерианович, — в этот момент он заметил мою почту, аккуратной стопкой сложенную на столе. — Я смотрю, что розыск не мешает вашей переписке. Весьма похвально, — Кутузов указал на письмо от швейцарского философа Лафатера.

Я кивнул.

— Прекрасно, что вы не забываете трудиться над познанием Бога, природы и человека, — сказал он проникновенным голосом и добавил. — Однако мой друг, мне уже пора.

На этом мы и расстались с моим учителем, который вышел от меня через потайную дверь, укрытую от посторонних глаз коричневым гобеленом.

Я вернулся в гостиную, где меня все еще ждали Кинрю и Мира. Девушка удобно расположилась на оттоманке, широком низком диване с подушками, заменяющими спинку, в которых она утопала. Мира все еще оставалсь в своем прелестном платье из флера.

Японец примастился у ее ног, зачитываясь нравоучительным романом Фелиситы Жанлис. Мне приходилось только дивиться, что его увлекает такая литература. Впрочем, Кинрю нередко ставил меня в тупик. Он занимал высокое положение при своем императоре. Однажды только благодаря ему я избежал японской тюрьмы, выполняя одно из поручений своего Ордена. Тем самым Кинрю поставил собственную жизнь под угрозу, и ему пришлось переехать в Россию вместе со мной.

На самом деле моего друга звали Юкио Хацуми, но он почему-то называл себя «Кинрю» — золотым драконом. Всем своим знакомым я представлял его как слугу, во избежание никому ненужных пересудов.

Кинрю подозрительно посмотрел на меня своими раскосыми глазами, но ни о чем не спросил, справедливо полагая, что, если понадобится, я и сам ему все расскажу, как это случалось уже не раз.

— Идите спать, — обратился я к ним и сам последовал собственному совету, отправившись к себе в спальню, которая располагалась на втором этаже моего особняка и выходила огромными окнами во двор.

Размышления не давали мне уснуть, так как встреча с Кутузовым подействовала возбуждающе на мою нервную систему. А в связи с тем, что я и без того страдал бессонницей, ночь мне предстояло провести в наблюдениях за звездами или перечитыванием Бема. В конце-концов я все-таки уснул, пристроившись на канапе под теплым клетчатым пледом из шерсти и уткнувшись затылком в приподнятое изголовье.

Утром меня разбудила красавица Мира, рискнув постучаться в незапертую дверь.

— Войдите, — позволил я, отбросив в сторону свое слегка помявшееся чтиво, и рассудив легкомысленно, что Бем, очевидно, меня простит.

Мира, смущаясь, переступила порог моей обители. В руках она держала поднос с кофейником и фруктовыми бисквитами. Ее стройное смуглое тело скрывал бирюзовай кружевной пеньюар, расшитый настоящими жемчужинами.

Она бросила на меня влюбленный взгляд и мечтательно прошептала:

— Какие у тебя глаза! Синие-синие, как море!

Я не нашелся, что ответить. Девушка впервые обратилась ко мне на «ты». Мира поставила поднос на маленький столик у дивана, который в эту ночь послужил мне постелью, и с достоинством удалилась из моей комнаты.

Позавтракав, я переоделся, облачившись в столь нелюбимый мною штатский темно-синий фрак — мундир я не носил, в в связи с тем, что три года, как вышел в отставку, по случаю ранения, едва не стоившего мне жизни в трехдневном сражении при Лейпциге, — и отправился с визитом в семейство Картышевых, испытывая глухую душевную боль. Всегда неприятно бередить раны скорбящего от невосполнимой утраты человека. А здесь я должен был встретиться с осиротевшими родителями, и от этого мне становилось особенно тоскливо. Я утешал себя тем, что преследую благую цель.

Графский особняк распологался на улице Офицерской, почти в двух шагах от Литовского рынка. Улица кипела жизнью, экипажи сновали туда-сюда по каменной мостовой, по своим делам спешили пешеходы.

Дом Картышевых представлял из себя трехэтажный каменный особняк, балкон которого поддерживали колонны, опиравшиеся на аркаду первого этажа.

Я вошел в него с парадного входа, и лакей поторопился доложить обо мне хозяевам, после чего проводил в паркетную гостиную, отделанную под мрамор. Навстречу мне вышла дородная женщина с заплаканным лицом, одетая в черное шелковое платье с плерезами. По этим траурным нашивкам я догадался, что вижу перед собой мать задушенной девушки, Анну Васильевну. Она была вся в расстроенных чувствах и говорила дрожащим голосом, так как еще не оправилась от горя. Я объяснил ей цель моего визита намерением выразить соболезнования ближайшим родственникам своего друга.

— Как это мило с вашей стороны, — печально произнесла Анна Васильевна, утирая слезы носовым платком с вензелями. — Алексей Валерианович в отъезде, все в имении хлопочет. Как уехал после похорон, так и не появлялся больше, — женщина всхлипнула и попросила воды у одной из девушек. — Говорит, в хозяйстве глаз да глаз нужен, — скзала она, отпивая глоток из стакана. — А сам так страдает, так страдает, не может просто здесь находиться. Я сама, как о Танюшке подумаю… — голос графини прервался, и она залилась слезами.

Вокруг барыни засуетились девушки, кто с водой, кто с нюхательными солями. Мне оставлось дожидаться, когда Анна Васильевно придет в себя и сможет продолжить разговор. Я прекрасно понимал, что оставься здесь в данный момент скорее всего неуместно, но другой возможности встретиться с матерью покойной могло больше и не представиться, так как я никогда не был вхож в эту семью, и поэтому продолжал стеснять графиню своим присутствием, развлекая себя изучением настенных росписей и потолочной лепнины.

Наконец Анна Васильевна пришла в себя и, слегка удивленная тем, что я все еще продолжаю быть ее гостем, спросила меня из вежливости, чем может быть мне полезной.

Я ответил, что хотел бы ее немного отвлечь от грустных мыслей, отвечая настоятельной просьбе Андрея Валериановича, пребывающего в Москве и не имеющего возможности лично засвидетельствовать ей свое почтение и утешить в такую трагическую минуту.

— Если бы что-то могло меня утешить, — грустно произнесла графиня и махнула рукой, отпуская девушек.

— Вожможно, вы хотели бы поговорить о Татьяне Алексеевне, излить свою душу, рассказать, с кем она была близка, что ее занимало?

— Молодой человек, вы так любезны, — она вздохнула. — Говоря entre nous, я совсем не понимала свою дочь. В последнее время она стала такой скрытной. Я никогда не умела угадать, что у нее на уме. К примеру, Таня сблизилась со своей бывшей гувернаткой Харитой Никифоровной и нередко захаживала к Бибиковым, где та теперь состоит в услужении, -Анна Васильевна снова утерла платком глаза.

— Неужели у нее не было подруг из своего круга? — задал я графине наводящий вопрос.

— Ах, да, Нелли Орлова, вы верно о ней наслышаны? Ныне она блистает в свете, а раньше… — она махнула рукой. -Впрочем, что говорить? Татьяна познакомилась с ней еще до ее удачного замужества. Я считаю, что Нелли сделала очень выгодную партию. Я и дочери всегда говорила… — внезапно графиня осеклась, видимо сообразив, что наговорила лишнего. — Хотя, — очевидно, поразмыслив, Анна Васильевна решила, что я заслуживаю доверия, — Танечка собиралсь замуж за князя Павла Корецкого, так что ее жених ничуть не уступал Орлову. — вдруг она вспомнила, что Тани больше нет, а свадьба уже никогда не состоится, и снова заплакала.

— Ну что вы, графиня, полноте, — пытался я ее успокоить. — Господь милостив, надо уповать на него, — но Анна Васильевна оставалсь безутешной.

— На что мне теперь Господня милость? — всхлипывала она.

В конце концев графине все-таки удалось взять себя в руки, и она перестала без устали увлажнять белоснежный батистовый платок. Мы расстались с ней почти что друзьями, и Анна Васильевна даже приглашала навестить ее разочек — другой.

Я как раз, стоя за дверью, раздумывал над тем, как бы познакомиться с Татьяниной горничной, не открывая хозяйке истинной цели своего визита, как в гостную влетела, едва не сбив меня с ног, расстроенная молодая женщина. Судя по ее наружности, я признал в ней камеристку — француженку. Она сбивчиво и взволновонно принялась объяснять графине причину своего длительного отсутствия, та же, в свою очередь, очевидно, полагая, что незванный гость уже покинул ее владения, принялась упрекать ее в смерти дочери, обвиняя в том, что не доглядела.

— Так барышня-то уже взрослая были, — оправдавалась девушка, которую графиня звала мадмуазель Камилла.

Я поинтересовался у камердинера, где можно встретиться с мадмуазель Камиллой наедине, и сунул ему в руку несколько гривенников. Он с подозрением осмотрел меня с головы до ног прищуренными глазами, нахмурил брови и изрек простуженным глухим басом, когда я уже потерял всякую надежду дождаться какого-либо вразумительного ответа:

— На какой предмет?

Я ответил, что не его ума дело. Однако лакей на меня ни капли не обиделся. Подумав немного, старик предложил подождать Камиллу у дверей ее комнаты.

— Что вы здесь делаете? — набросилась она на меня, гневно сверкнув ореховыми глазами.

— Дожидаюсь вас, — честно тветил я.

— Я приняла вас за порядочного человека, — девушка сделала попытку ускользнуть от меня, протиснувшись в полуоткрытую дверь, но я преградил ей дорогу.

— Вы не ошиблись.

— Тогда что же вам от меня понадобилось? — сердито вопрошала она.

— Да вот, хочу расспросить вас о молодой графине.

— Вы из полиции?

Я согласно кивнул, справедливо полагая, что если ей и придет в голову пересказать наш разговор Анне Васильевне, она ей в любом случае не поверит. Тогда камеристка пригласила меня войти. Она выглядела испуганной и обеспокоенной, словно что-то скрывала.

Я спросил:

— Какого числа исчезла барышня и при каких обстоятельствах?

— Если вы из полиции, вам и так все известно, — дерзко ответила девушка.

— Я хотел бы услышать это от вас.

— Ну, хорошо, — горничная, все-таки сдалась. — Это случилось двадцать первого августа. Она вышла из дома поздно вечером, когда все уже спали, поэтому-то ее отсутствия до утра никто и не обнаружил.

— В тот трагический вечер лично вы не заметили ничего подозрительного?

Губы Камиллы дрогнули, и она коротко сказала, что нет. Камилла скрестила руки на груди, от волнения ее щеки порозовели. Девушка показалась мне смущенной. Я был уверен, что она что-то знает, но по каким-то одной ей ведомым причинам скрывает это от меня. Я задал ей еще несколько вопросов, но в результате перестал уповать на то, что мне удастся ее разговорить. Однако я надеялся, что в будущем Фортуна будет ко мне более благосклонна.