Поэтому сегодня Виктор Сергеевич позволил себе выходной – в середине дня отпустил машину с шофером и отправился погулять по городу. Благо, погода позволяла, да и физическая форма требовала поддержки.
Впрочем, на форму наш тридцатилетний герой не жаловался – внешностью его Бог не обидел, да и любовниц хватало. Но странное дело – никогда, ни одну женщину на свете не любил он так, что мог бы сказать ей не то что «единственная», а даже и просто «любимая». Виктор Сергеевич редко привязывался надолго. Максимум, на что его хватало, – месяца четыре, не больше. Порой он вообще сомневался, отпущена ли ему природой способность по-настоящему любить. Хотя нет – сына он любил. Любил настолько сильно, что сам порой удивлялся – как от брака по расчету (да-да, это был именно брак по расчету и ничего более – деньги и положение в обмен на репутацию в деловых кругах и наследника) мог получиться такой ненаглядный ребенок. Иногда, в горьком подпитии, думалось Виктору Сергеевичу, что только сын и любимое дело привязывают его к жизни.
Но сегодня мрачных мыслей не хотелось: погода хорошая, на улицах – толпы празднично одетых людей (Первомай, как ни крути, остается праздником), и удачливый бизнесмен шагает по чистому асфальту, рассеянно глядя по сторонам, ест мороженое (о, детские слабости!) и улыбается.
Центр города был запружен народом, и потому Виктор Сергеевич шел медленно, крутил головой, временами усмехаясь в светлые усы, и ни о чем не думал.
Впереди послышалась музыка. Виктор Сергеевич протиснулся сквозь толпу – исполняли его любимую «Машину времени». О, да не только играли – мелодию повел высокий и сильный женский голос: «Дорожные споры – последнее дело, и каши из них не сварить…»
Так и есть, уличные музыканты. Два парня и девушка – все не старше двадцати, потрепанно-джинсовые, независимо-хиппового вида – устроились на свободном пятачке у решетки центрального парка. Вокруг сгрудилось немало народа, звенела мелочь, летящая в чехол из-под гитары. Парни¸ как ни странно, не фальшивили, вели мелодию верно – Виктор Сергеевич усмехнулся, вспомнив, как в детстве пять лет оттрубил в музыкальной школе, откуда его выперли потом «за полное отсутствие слуха». Девушка пела, полузакрыв глаза, словно не обращая внимания на толпу вокруг, словно для себя одной, с наслаждением, отдаваясь песне самозабвенно. Виктор Сергеевич залюбовался ею. Не его типаж, конечно, но как хороша – невысокая, крепенькая, огненно-рыжая, с россыпью веснушек на матово-бледной коже. Ему всегда нравились длинноногие брюнетки, но эта… на миг мелькнула мысль – увести…
Девушка закончила петь, открыла глаза, несколько нарочито поклонилась. Ей захлопали. Виктор Сергеевич протиснулся в первый ряд, бросил на груду мелочи сотенную бумажку – на него сразу заоглядывались. Шагнул было к девушке, встретился с ней взглядом…
Налетел откуда-то холодный ветер, резанул по коже. Солнце потемнело – за тучу, что ли, спряталось? Пронзительно-зеленые глаза девушки обожгли, затянули… И вот уже нет рядом ни проспекта, ни парней-музыкантов – только этот диковато-насмешливый взгляд – яркая вспышка в черной пустоте – и…
…Толпа, толпа. Притихшая толпа на городской площади. Столько народу – свободен лишь пятачок у эшафота, да еще пустым кольцом обведены инквизиторы – никто не хочет попасть, пусть и случайно, лишний раз им на глаза. Ветреный день, хмурый. Подолы, полы плащей, рукава сутан треплет ветром; клочья дыма – хворост отсырел, все у нас не по-людски – разносятся над головами; развеваются рыжие волосы привязанной к столбу эшафота ведьмы.
– Именем святой церкви… – гулко летит над толпой, и люди с жадным любопытством смотрят на приговоренную, и лишь в немногих взглядах можно прочесть сочувствие, тщательно скрываемое – кому охота записаться в пособники к ведьме?
Святой отец Себастиан смотрит на людское месиво и почти ненавидит их. Спасать от порчи и скверны – этих? Стадо. Чернь.
Ветер, наконец, раздувает огонь, и языки пламени взвиваются, на миг закрывая лицо ведьмы – веснушчатой, коренастой девчонки лет восемнадцати. Отец Себастиан не знает даже ее имени, он лишь нынче утром вернулся из дальней поездки, и надо же было, чтобы именно сегодня – казнь. А он так устал с дороги… Но долг обязывает, и не к лицу служителю Церкви показывать усталость. Потому летят над площадью ровные, бесстрастные строчки приговора.
Ведьма неожиданно поднимает голову. И пронзительно кричит – пламя уже лижет ее ноги. Мотая головой, обводит взглядом толпу на площади. Глаза ее, зеленые, круглые, наглые, встречаются с глазами отца Себастиана.
– Будь ты проклят, инквизитор! – взвивается в небо ее надтреснутый голос. – Будьте вы прокляты: все, все! – И – шепчет, уже почти неразличимо, но отец Себастиан отчего-то понимает – ему одному, и различает каждое слово: – Ты никогда не будешь счастлив в любви… никогда… тебя не полюбит никто, никто… и ты сам не сумеешь полюбить…
– Эй, мужик, – кто-то толкнул его в плечо. – Фонарь в руки дать? Встал тут на дороге…
– Сынок, тебе не плохо ли? – ухватила его за рукав маленькая старушка. – Вон, гляди, побелел весь…
Виктор Сергеевич ошалело помотал головой и высвободил руку из цепких пальцев старушки. На негнущихся ногах сделал несколько шагов и рухнул на скамейку, с которой заботливо поднялась юная парочка.
– Где… она? – выговорил он еле слышно.
К нему тянулись руки с бутылками воды, сигаретами, валидолом. Но он упрямо отталкивал их и порывался встать.
– Где она? – спрашивал Виктор Сергеевич прохожих, мечась по площади спустя четверть часа. – Музыканты тут играли… девушка была рыжая такая…
– Так ушли они давно, – ответила ему женщина, торговавшая семечками. – С утра были, уж час как ушли.
Виктор Сергеевич не понял ничего. Ничего, кроме одного. Эта рыжая, с зелеными глазами – ей одной он может сказать «Люблю». Ей одной принадлежит его жизнь. С ней единственной он связан – то ли нынешней жизнью своей, то ли прошлой памятью, то ли судьбой, не объясняющей свои причуды.
… В средней школе номер сорок два заканчивался педсовет. Впрочем, педсоветом его назвали по привычке, а правильнее было бы сказать – агитационная кампания. Предстояли выборы главы города, и замотанные учителя уже не удивлялись ни листовкам, обильным дождем сыплющимся на школу, ни холеным, важным кандидатам, обещающим немыслимые блага в обмен на всего только подписи и голоса. Политика, что говорить…
Вальяжный, молодой еще, но уже с сединой на висках директор открытого акционерного общества «Росавтодороги» закончил агитационную речь и вытер губы изящным платком, совпадавщим по цвету с галстуком. В воздухе повис аромат тонкого мужского одеколона. По партам поползли листы, на которых предполагалось поставить подписи.
– Слыхала? – прошептала математичка Анна Михайловна молоденькой литераторше Людочке, своей бывшей ученице. – Говорят, директор этот – большой бабник…
– Не слыхала, – покачала головой литераторша и пристальнее вгляделась в кандидата. – А краси-и-ивый…
– Между прочим, – вступила в разговор историчка, носившая в школе прозвище «Все знает», – он любовниц меняет, как перчатки.
– Немудрено, – вздохнула Людочка. – Я бы тоже не отказалась…
Историчка окинула ее оценивающим взглядом.
– Нет, ты не подойдешь. У него, говорят, бзик на рыжих.
– Ты-то откуда знаешь? – насмешливо поддела историчку Анна Михайловна. – Сама, что ли… это?
– У моей золовки сестра в его фирме работает, – доверительно зашептала «Все знает». – Говорит, лет пять назад он где-то на улице девчонку повстречал. Рыжую. И влюбился. Пока стоял да глазами моргал, она уже исчезла. Вот он с тех пор и бесится – все найти ее пытается. А в лицо вроде и не помнит. Сколько рыжих перепробовал – все не то.