Между тем мужа у Аллы Сергеевны не было. То есть он, конечно, был когда-то, и с Ксеней они общались до сих пор, и алименты он платил исправно, хоть Алла Сергеевна и не просила его об этом. Дочери было лет около семи, когда он собрал чемоданы и сказал: «Ты не жена¸ ты автомат из рекламы. Правильная до не могу. Хоть бы один в тебе недостаток был. Я так больше не хочу…» – и ушел. Разумеется, Алла Сергеевна поплакала. Но долго плакать ей в то время было некогда – в отделе намечалась крупная борьба в связи с уходом на пенсию главбуха, и душевные силы нужны были для работы.
В словах мужа, думала порой Алла Сергеевна, наверное, имелась доля правды. Жизнь ее была расписана по годам и по минутам. Дни заполнены так плотно, что на страницах ежедневника не хватало места. Обязательно – шейпинг или аэробика для поддержания формы. Обязательно – летний отпуск вдвоем с дочерью, каждый год на новом месте. Подъем, кофе, работа, дом, ужин, магазины… На следующий год предполагалось отдать долги за ремонт, через год дочке поступать в институт, а потом можно будет съездить отдохнуть на юг… нет, лучше в Европу. Но если бы не эти собранность и умение планировать как жизнь, так и траты, разве могла бы Алла Сергеевна достичь всего, что достигла? На мужа надежды нет, от матери помощи никакой. Все сама, все сама…
Конечно, один недостаток у всего этого был. Любая крупная неожиданность могла выбить Аллу Сергеевну из колеи. Перенос летнего отпуска на две недели начисто ломал все планы. Незапланированный выходной среди рабочей недели вводил ее в ступор. Опоздание на работу подчиненных выводило из себя. Алла Сергеевна не прощала в людях только двух качеств – необязательности и лжи. Все остальное можно было исправить. И немалому числу друзей было отказано от дома именно из-за того, что о чем-то договаривались – и не сделали. Впрочем, дружить ей было некогда.
Нет, конечно, имелись у Аллы Сергеевны и слабости – не машина же она, человек. И так же, как все женщины, отчаивалась она, глядя на то, какой растет дочь. И так же по-бабьи скулила порой в холодную подушку ночью. И так же было ей одиноко, когда в разгар гриппа она отправляла дочь к матери, чтоб не заразить, а самой даже некому лекарства дать было. Но – при всех трудностях Алла Сергеевна считала, что жизнь ее удалась.
Вот только отношения с дочерью не ладились. Все чаще Ксенька, раньше ласковая и добрая, замыкалась в себе и на уговоры матери отвечала стандартным «Не твое дело». Алла Сергеевна списывала это на переходный возраст, но как же больно было видеть, что у девочки появились секреты; что подругам доверяет она больше, чем ей; что все реже и реже улыбается дома. Однажды в запале Ксеня крикнула: «Да провались ты со своими «так надо»!» Отцу жизнь сломала, теперь мне хочешь?», рванула из шкафа коробку с роликовыми коньками и вылетела, хлопнув дверью. Потом, правда, пришла мириться, была прощена, но осадок все равно остался…
Так, в трудах и заботах, пролетали дни. Ксенька перешла в десятый, пора было думать о подготовительных курсах. Дочь, однако, отказалась наотрез… не силком же ее тащить? Ладно, год впереди. Забарахлила что-то машина. Соседи сверху снова залили, новый ремонт сказал «ку-ку». А тут и Новый год подошел, беготня по магазинам в поисках подарков, елка, шумная компания – старая, проверенная, но уже поднадоевшая, а новую взять негде. Дочь в этот раз праздновать никуда не пошла, осталась дома, полночи просто смотрела в окно, а потом пошла на главную площадь города и танцевала там в толпе подростков. А потом – январь, годовой отчет, и Алла Сергеевна потеряла понятие времени.
Очнулась она в стылом и ветреном конце февраля, возвращаясь с работы. Сломался служебный автобус, а дороги замело, буран бушевал тогда страшный, движение встало, и около часа торчали они на улице, дожидаясь, пока починят автобус, потом еще около часа пытались поймать попутку. Домой Алла Сергеевна добралась уже к девяти вечера и, не раздеваясь, прилегла на диван. Сон навалился тяжелый и душный, а открыв глаза, она поняла: заболела. И верно – на градуснике было 39.
Сначала думали – ОРЗ банальное, оказалось – воспаление легких.
Она проболела полтора месяца – сначала дома, потом в больнице. Недели две не помнила вообще. Что-то наваливалось на нее, черное, тяжелое, словно кот сидел на груди и душил мохнатой лапой. Как сквозь вату слышала голоса врачей, смутно ощущала уколы капельницы, где-то рядом маячило лицо матери… Но все это было неважно, кроме, разве что, Ксеньки. Пыталась еще собрать мысли в кучу, подумать о работе, о том, что надо сказать Ксене, где спрятана заначка, спросить у нее, как дела в школе… но все плыло и тонуло в черной духоте.
Однажды в какой-то день услышала Алла Сергеевна рядом с собой отчетливое «Не выживет…» Подумала еще, что не про нее это. И снова провалилась куда-то, закружилась в метельном хороводе. Хоровод этот нес ее с собой, быстрее, быстрее, и вынес в итоге куда-то в лес. Белый-белый, зимний. Сон, ах, какой сон… Такие же вот красивые березы разбивали их лыжню, когда они с мужем – еще до рождения Ксеньки – ездили в лес на лыжах. Боже мой, как это было давно. Алла Сергеевна поняла, что она снова стоит на лыжне, только почему-то в легком платье, и ей совсем не холодно. А лыжня уходила куда-то за деревья и терялась в ослепительном белом тумане.
– Иди? – полувопросительно сказал голос рядом.
– Куда? – спросила она.
– Вперед, – усмехнулся голос. – Или ты не хочешь?
Отчего-то Алла Сергеевна сразу поняла: с ней говорит Тот, Кто Решает ее Судьбу.
– Нет, – покачала она головой. – Мне рано…
– Не хочешь? – ласково спросил голос.
– Нет, просто не могу. Я должна жить, мне дочь поднимать.
– Оставь ты свое «должна», – с неуловимой досадой откликнулся голос. – Скажи: хочешь?
Алла Сергеевна задумалась. Хотела ли она жить? Она не задумывалась над этим. Порой, в минуты свинцовой усталости, так хотелось уйти от всего, от проблем этих вечных, от отсутствия поддержки рядом, от одиночества. Но тут же одергивала сама себя: еще чего, распустилась, а Ксенька как же? Чувство долга держало ее и вело по жизни, и было оно мощным и монолитным, как скала. Но вот хотела ли?
Где-то жалобно затренькала пичуга. Из-за туч выплыло солнце, коснулось виска.
– Ты хочешь? – повторил голос.
– Да, – глядя на солнце, неожиданно для себя сказала Алла Сергеевна. Тут же пожалела об ответе, но было поздно.
– Тогда возвращайся. И помни: ты не должна, ты хочешь.
Алла Сергеевна кивнула, еще полминуты смотрела на яркий этот луч, а потом повернулась и заскользила назад, вниз, на землю, к тому непонятному, что ждало ее там, к родному лицу дочери, к проблемам и потерям, к жизни…
В палате было тепло и пахло почему-то березами. Так, по крайней мере, ей казалось. Солнечные лучи марта скользили по кроватям, по тумбочкам, по забитому наглухо окну. Алла Сергеевна болела долго и молчаливо. Почти не вступала в разговоры с соседками по палате, равнодушно ела убогую больничную еду, слабо улыбалась дочери и бывшему мужу, навещавшим ее. Ксеня, притихшая, присмиревшая, испуганно смотрела на мать, покорно подставляла щеку для поцелуя и со всем соглашалась.
Только здесь Алла Сергеевна поняла, как устала. Эти вечные «должна» и «надо»! Слова, на которых держится вся наша жизнь, если хочешь остаться на плаву, ей, оказывается осточертели. Крепкая и сильная, она за все эти годы и не болела-то по-настоящему, простуды переносила «на ногах», боясь за место – уволят, за дочь – как она без меня, за деньги, деньги, деньги… Что-то же есть еще в жизни, кроме этого? Снова вспоминая странный этот сон про зимнее солнце и березы, Алла Сергеевна дала себе слово: на следующую зиму – в лес, в лес, Ксеню в охапку, лыжи валялись на балконе с тех самых «незамужних» пор. К черту дорогие абонементы на аэробику! Каждый вечер, не поднимая головы от подушки, она смотрела на закат. Огромные облака плыли по небу, похожие на причудливых зверей. Господи, как давно она не смотрела на небо – лет десять, наверное, если не больше. А оно такое огромное…