Алла Сергеевна вышла из больницы только в середине апреля. Ксенька, соскучившаяся, даже в комнате убралась, и пирогами пахло из кухни, а на торжественно сервированном столе и ваза с фруктами стояла, и бутылка вина – ах, паршивка! – и дымилась ее любимая жареная курица.
– Ксенька, – потрясенно сказала Алла Сергеевна, – неужели сама?
– Вика помогала, – призналась дочь и опустила голову, ожидая привычной нотации. Вика, подружка, страшно не нравилась матери; Алла Сергеевна терпеть не могла эту хипповатую девицу, учившуюся в кулинарном техникуме, из семьи с четырьмя детьми и матерью-прачкой. Ни о каком культурном уровне там речи не шло. Но Ксеня упрямо защищала свое право жить так, как ей нравится. Впрочем, сейчас Алла Сергеевна вдруг поняла, что ругаться ей не хочется.
– Спасибо, донь, – тихо сказала она. – Умница ты моя…
Они ели и пили, и смотрели друг на друга. Ксенька похудела за эти полтора месяца, словно старше стала, серьезнее, что, впрочем, понятно. И прежней нагловатой ухмылки на губах не было. А потом, разломив апельсин, она поднялась, обогнула стол, подошла к матери и села рядом на диван. Приткнулась, подсунула нос под мышку, как в детстве, и замерла.
Алла Сергеевна боялась пошевелиться. Уже год как Ксеня не позволяла с собой такого обращения. Комок застрял в горле. Гладя длинные волосы дочери, Алла Сергеевна тихо шептала:
– Умница моя… я так соскучилась…
– Мррр, – сказала Ксенька, не открывая глаз.
Сколько-то они сидели так, обнявшись, пока не прозвенел оглушительно телефонный звонок. Ксеня вздрогнула, шевельнулась, протянула руку к трубке. Конечно же, это звонили ей. Конечно же, какие-то мальчики – звали покататься на роликах.
Алла Сергеевна подошла к окну. Весна, надо же. Снег слизало уже давно, за окном светлый прозрачный апрель, газоны потихоньку одеваются зеленью, и пахнет, словно в далеком прошлом, свежо и легко. Облака в вышине… Облако-облако, скажи, чего я хочу?
Ксеня положила трубку и взглянула на мать.
– Донь… – нерешительно проговорила Алла Сергеевна. – А возьми меня с собой, а?
– Куда? – изумилась Ксеня.
– На роликах кататься… Ну, я не умею, конечно, но я же на обычных коньках неплохо стояла когда-то…
Алла Сергеевна говорила это, а сама ужасалась тому, что вот сейчас дочь презрительно посмотрит на нее, скажет что-то вроде «Иди к своим основным фондам…» ну или как-то так, и все, что было у них в эти последние минуты, уйдет, исчезнет. Но девочка просияла и бросилась к двери.
– Ма, – крикнула она, – я у Сашки коньки возьму, у тебя ведь 39-й, они тебе впору будут…
По залитой весенними сумерками улице Ксенька катилась на коньках и тянула за собой мать, в первый раз вставшую на ролики. Смеялась и что-то говорила ей. Алла Сергеевна смеялась тоже, неумело спотыкалась и взмахивала руками, утирая пот со лба. Она никому ничего не должна. А по небу летели облака – огромные, как слово «хочу», если к нему прибавить слово «жить».
2007 г.
Легкой Дороги
Памяти Игоря Красавина
– Ну, давай. – Настя ткнулась мне в щеку ледяными губами. – Не трусь, все будет о-кей. Позвони вечером, ладно?
Я поцеловал жену, перехватил поудобнее пакет, проверил, на месте ли мобильник.
– Будет, обязательно будет, – я бодро подмигнул ей. – Прорвемся! Маринке привет…
Она подняла в ответ руку со сжатым кулачком, глядя, как я ковыляю по лестнице.
На самом деле, все было, конечно, не так радужно. Шеф – так мы называли меж собой профессора Дремова – ничего определенного не говорил, на обходе хмыкал обещающе и оптимистично. Но фишка в том, что у меня уши длинные, а еще я латынь знаю – врачу положено. А Шеф, видимо, забыл, что перед ним коллега, пусть и скромный – куда нам, «скоропомощникам», до них, маститых. И обронил на обходе ассистенту кое-что, а я расслышал. И понял.
Впрочем, варианты я и сам просчитывал, без Шефа. Врач, как-никак. За эти полтора года я столько всякого о своей болячке перечитал – куда там профессорам. И мысль о том, что… словом, и про это думал. И завещание написал – тайком от жены, и деньги позавчера со своей карточки на Настину перекинул, и бумаги разобрал. И Санек, друг верный, обещал, что ежели чего, то он моих не оставит. Ему я верил. У него, конечно, у самого на шее трое, но если что – поможет.
В какой-то степени я был спокоен и, наверное, рад. Постоянная боль, постоянная, непрекращающаяся, измучила меня так, что порой казалось – что угодно, пусть и смерть, но только чтоб уже скорее. Клиники, профессора, бесконечные анализы и уколы слились в один сплошной поток. Я стал понимать тех, кто у нас на вызовах отказывается ехать в больницу – оказывается, страх желтых стен и чужих людей может стать сильнее страха боли…
Завтра операция, завтра все решится. И шансов на то, чтобы эту операцию пережить, у меня очень мало. Потому что сердце. Какое там к чертям сердце у здорового мужика тридцати семи лет, спросите вы. Вот и я так думал, да жизнь обломала.
Впрочем, мы еще поборемся.
Настю только жалко. Она, бедная, за этот год, что я валяюсь, сильно сдала. Еще бы – и семью обиходь, и мужика в больнице развлеки, и денег заработай, потому что из меня в последнее время добытчик – кот наплакал. Глаза ввалились, губы постоянно дрожат, но держится, виду не подает. Ладно, Маринка помогает – в четырнадцать лет мозги, конечно, просыпаются не у всех, но если видишь, как мать изо дня в день колотится…
Мы еще поборемся. Вот только операцию завтра пережить…
Вечер тянулся медленнее обычного. Я позвонил еще раз Насте, бодрым голосом пожелал ей и Маринке спокойной ночи, обещал, что сразу же, как буду в состоянии, отзвонюсь (а то будто не знал, что моя благоверная дежурить завтра будет с утра под окнами). Уже мужики в палате угомонились, уже тишину прорезал мощный храп Авдея Иваныча с койки у окна – а я все лежал, глядя бессонными глазами в пространство. И баранов считал, и ослов гонял – глухо.
А потом задремал, да как-то очень незаметно, прямо без перехода. Вот только что таращился в темноту, и вдруг – почему-то сильно сдавило сердце, и я оказался… черт его знает где. Но уж, конечно, не в палате.
Я стоял у края широкой дороги, не асфальтированной, но покрытой чем-то вроде каменных плит. Заросшей, явно не проезжей – в щелях меж плитами росли одуванчики. Солнце светило мне прямо в глаза – день клонился к вечеру, и оранжевый его отблеск окрашивал золотом высокую стену деревьев невдалеке и пыль на обочине. Дул теплый ветер, ероша мне волосы, небо было голубым и высоким. Лето.
Я помедлил немного. Тихо. Птицы поют. Нигде ни голосов, ни шума машин, ни вообще какого-то присутствия людей.
Я прекрасно понимал, что это сон, но в то же время все было до удивления реальным – и этот ветер, и запах травы, нагретой за день, и тишина, и даже волосы на моей голове, которые шевелил ветер. Прислушался к себе – все отлично, нигде ничего не ноет, тело крепкое и упругое, как в двадцать лет… словно ни болезни не было, ни этих месяцев бесконечной боли. Господи, хорошо-то как! Даже если сон – все равно хорошо.
И я пошел по дороге, временами наклоняясь, пропуская меж пальцами пыль с обочины, срывая незнакомые полевые цветы, вдыхая всей грудью свежий вечерний воздух. Как хорошо! Последний раз мы с моими девчонками были в походе позапрошлым летом – еще до всего. А потом уже стало не до того – умерла мама. А потом... может, с ее смерти все и началось, думал я иногда. Стрессы и нервы – они до добра не доводят.
Но теперь я просто шел, шел, шел. И ни о чем не думал.
Не знаю, долго ли я так шагал. Солнце стало совсем низким, нависло над краем горизонта, но местность вокруг почти не изменилась, и усталости я вообще не чувствовал. Даже пить не хотелось. Все тот же свежий воздух, та же дорога. Только деревья отступили от обочины метров на пятьсот, и сама дорога стала песчаной, светло-желтой, мягкой. Я разулся и пошел босиком.