— Тритон.
Лемгюйс вздрогнул от боли, прозвучавшей в голосе. Холодок продернулся у него между лопаток.
— Он не выбежал ко мне, когда я приехала, — продолжила Вероника. — Обычно он повизгивает и скребет дверь. Но не в этот раз. Я подумала, что Триш опять выбрался во двор за домом. Там его любимое дерево, его мячи и моя цветочная грядка, которую он, наученный («Нельзя! Нельзя! Плохой пес!»), теперь презрительно игнорирует. Дверь во двор я всегда оставляю открытой, незапертой, и Триш сообразил, вставая на задние лапы, передними наваливаться на дверную ручку. А один раз умудрился даже выскользнуть окно, как-то отщелкнув шпингалет. Всю столешницу при этом расчертил своими когтями.
Я не беспокоилась, что с ним что-то случилось. Сейчас, сейчас, подумалось мне, учует, услышит, кинется встречать, мой пятнистый, мой ласковый мальчик. Я скинула плащ, выложила пакет с продуктами на стол в кухне и пошла через дом. Я позвала его: «Тритон! Триш!». Девять ярдов от двери до двери. Ни повизгивания, ни лая, ни промелька. Наверное, запутался в чем-то — такая мысль пришла мне в голову. Или у забора происходит что-то совсем интересное, завладевшее всем вниманием пса. Иногда нас посещают белки, и это — взрыв мозга и ураган эмоций, когда белое, в черных отметинках тело Тритона в попытках достать неожиданную гостью раз за разом, словно подпружиненное, пытается взлететь до ветки, но сила тяжести все время приземляет его обратно.
Я вышла во двор. Сначала я подумала: «Что за коврик Триш где-то раздобыл?». Дурацкий лохматый коврик бурого оттенка. Потом я поняла. Нет-нет-нет! Ах, мой мальчик! Сердце мое, сердце.
Тритон лежал в траве, подогнув лапы, словно пытался убежать и от смерти. А может и вовсе заигрывал с ней. Пасть его была приоткрыта. Над губой надулся розовый пузырь. Бок его был весь в крови. Трава под ним показалась мне черной.
Белая шерсть сделалась такой бурой, грязной, что мне захотелось ее вычесать, отчистить, привести в порядок. Опустившись, упав к нему, я безотчетно стала гладить пса, пачкая ладони, пачкая колени, распутывая слипшуюся в косицы шерсть. Пальцы мои то и дело натыкались на колотые раны, лишившие жизни моего Триша. Кто-то пять или шесть раз пырнул его ножом, глубоко во внутренние органы погружая лезвие.
«Господи, Триш, Триш!» — вырвалось из меня. Тритон смотрел остекленевшим взглядом. Он был еще теплый. Я всхлипнула. Я, наверное, зарыдала бы над ним, зарыдала горько и безостановочно, но в кустах у забора услышала щелчок переломившейся ветки.
Убийца моего бедного, моего веселого мальчика не успел скрыться с места преступления. Он замер от поворота моей головы, невысокий, худой, в джинсах, в темной футболке и в черной матерчатой маске, которые, здесь кажется, называются «пасамонтанами». Нож в его руке был весь в крови.
Я зарычала. Клянусь Богом, я почувствовала себя диким зверем, я была способна разорвать негодяя голыми руками.
«Ты-ы-ы!».
Ярость подняла меня на ноги. В глазах убийцы плеснул ужас, но не от того, что он натворил, а от того, что над ним могла учинить я. Он резко развернулся и, подтянувшись, забросил ногу на забор.
Я завизжала. Боль пронзила меня. Боль от того, что убийца избежит моего наказания, была настолько сильна, что мне показалось, будто и меня в район печени пырнули ножом.
«Куда-а-а!».
Небеса не разверзлись, молния не пала карающим разрядом, убийца перевалился на дорожку позади двора. Я услышала, как он неловко упал, как звякнул нож.
«Стой!».
— Вероника… — сказал Лемгюйс.
— Я побежала за ним, — продолжила Вероника. — В заборе была калитка, убийца о ней то ли не знал, то ли просто не успел воспользоваться. Я чуть не сорвала ее с петель. Бум! Но ублюдок уже успел подняться и устремиться прочь, в сторону улицы, расцвеченной фонарями и вывесками. Отпечаток окровавленных пальцев на сером асфальте промелькнул под моими ногами. Я почти нагнала убийцу, но он неожиданно прибавил в скорости на повороте, а я сильно ударилась о забор плечом.
И снова зарычала.
— Все, Вероника, все, — сказал Лемгюйс, — вы спите, все хорошо, убийство Тритона осталось в прошлом…
— Я не сдалась… — тихо произнесла Вероника, — я…
Лемгюйс шагнул к женщине.
— Тише, все прошло, вы спите, спите, — он коснулся ее волос, в последний момент не решившись погладить.
— Я сплю, — помедлив, повторила Вероника.
По щеке ее скатилась мутная слеза.
— Да. Вы спите.
Лемгюйс поймал в ладонь левую грудь Вероники и помял ее сквозь ткань платья. Невинная забава. Сдавить, отпустить, сдавить.
— На счет «три» вы проснетесь и откроете глаза, — сказал он, наклоняясь к самому уху женщины. — Вы будете чувствовать себя посвежевшей и бодрой, словно обновленной, и воспоминания о смерти Тритона больше не потревожат вас. Вы снова почувствуете вкус к жизни. Слушайте мой голос. Следуйте моему голосу. Раз. Река памяти медленно-медленно несет вас обратно в кресло, в настоящее. Все неприятное остается позади, тускнеет, лишается темных, опасных красок. Два. Новый, свежий воздух стремится в ваши легкие. Вдохните его. Впустите его в новую себя.