Первой новеллой шла «Песнь, которую поет сердце» некой Салли Б. Робертсон. Вторым значился рассказ «Игрушки и сладости» Мэриленд Макмартин. Третьим шел… Лемгюйс расстегнул пальто. Тесно. Жарко.
Третьим шел «Тритон». Написан Мими Фланески. Страница двадцать седьмая. Кто такая Мими Фланески? Он совсем освободился от пальто, сложив его на соседний стул. Книжный разворот трепетал страницами.
Мими Фланески… Что ж. Кто бы она ни была.
Лемгюйс сел, потискал пальцы и склонился над книгой. Страница двадцать седьмая.
«Тритон, — прочитал он. — Он не выбежал ко мне, когда я приехала. Обычно он повизгивает и скребет дверь. Но не в этот раз. Я подумала, что Триш опять выбрался во двор за домом. Там его любимое дерево, его мячи и моя цветочная грядка, которую он, наученный („Нельзя! Нельзя! Плохой пес!“), теперь презрительно игнорирует. Дверь во двор я всегда оставляю открытой, незапертой, и Триш сообразил, вставая на задние лапы, передними наваливаться на дверную ручку. А один раз умудрился даже выскользнуть окно, как-то отщелкнув шпингалет. Всю столешницу при этом расчертил своими когтями…»
Это было невозможно.
С минуту Лемгюйс сидел неподвижно, и ему казалось, что библиотечный зал медленно кружит перед глазами. Вероника что, читала ему рассказ какой-то Мими Фланески? Читала по памяти, так, словно…
Лемгюйс зажмурился. Нет-нет-нет, подумалось ему. Это розыгрыш. Неужели это розыгрыш? И зачем? Нет, это, должно быть, месть жены. Изощренная пытка. Ах, если бы он мог вспомнить! Да, светлые волосы, светлые… Но не слишком ли сложная получается конструкция? Допустим, Вероника, жена подговорила ее. Какая-нибудь неизвестная, не самая плохая актриса… Он ведь поверил. Но зачем еще три актера на собрании? Зачем охранник? Зачем женщина-библиотекарь? Что он помнит? Ничего он не помнит! Все начинается с визита Вероники, словно…
Лемгюйс открыл глаза и прочитал рассказ полностью.
Три странички, от двадцать седьмой до тридцатой. Мими Фланески была, видимо, начинающей писательницей, текст изобиловал местоимениями и короткими фразами. Но, как ни странно, неприглаженный и шероховатый, он вызывал впечатление чуть ли не исповеди.
В конце было: «И тогда я, Вероника Ларр, похоронила своего пса, своего мальчика, свое сердце».
Лемгюйс откинулся на спинку стула. Опустошение, страх, неверие, смех накатывали на него волнами.
— С вами все в порядке?
Повернув голову, Лемгюйс увидел участливое лицо женщины-библиотекаря.
— Да. Наверное, — у него нашлись силы раздвинуть губы в улыбке. — Я просто неважно себя чувствую.
— Я могу вызвать…
— Нет-нет, — Лемгюйс поднялся. — Я могу взять книжку с собой?
— Это моя личная…
— Спасибо.
Он забыл в библиотеке пальто и вышел, прижимая сборник к груди, как ребенка. Дождь сеял с неба. В голове Лемгюйса толклись мысли о том, чтобы пойти домой, к жене, но через некоторое время он обнаружил, что вернулся в свой кабинет. Конечно, подумалось ему, конечно. Он оглядел пустые стены, смахнул пыль со стеклянных дверец книжного шкафа, за которыми белели пустые папки. Осознав вдруг, что безостановочно выписывает кривые от окна к двери и обратно, Лемгюйс остановился.
Так. Если это не розыгрыш, не психоз…
Он снова перечитал рассказ Мими Фланески, потом пролистал весь сборник в поисках рассказа о Ларсе Крамере и его маньяке, но не нашел. Облегчения это не принесло. Ведь если… если… То Ларс Крамер мог быть в любой другой книге.
Лемгюйса заколотило.
— Я, кажется, сошел с ума, — сказал он матерчатым жалюзи на окне.
Нет-нет, попробуем мыслить разумно. Ему же еще удается мыслить разумно? Всегда удавалось. Хотя у «всегда» сейчас очень зыбкие границы. Предположим, да, предположим самое невероятное, предположим, что Вероника — персонаж рассказа. Может он такое предположить? Лемгюйс кивнул самому себе. Почему нет?
Пусть Вероника каким-то образом (ха-ха) ожила и продолжила жить (еще раз ха-ха) после окончания рассказа. Тогда, конечно, объяснимы проблемы с памятью. Если жизнь персонажа не имеет предыстории, то какого черта в ее голове должны храниться воспоминания? Ее не существовало до первых строчек!
Гладко, да? Многое объясняет. И безрезультатный гипноз, и общую дезориентацию. Персонаж прожил короткие три страницы, у него больше ничего нет. Ни прошлого, ни будущего. Как у Эрчкера, Санчес, Крамера. Они отбыли свое, отстрадали, отохотились, реализовали авторский замысел. Все. Это даже не воскресшие мертвецы. Это фантомы. Духи, почему-то обревшие плоть.
А возможно, открылось вдруг Лемгюйсу, что все вокруг являются героями книг, только жизни кого-то — это новеллы и миниатюры, а судьбы других растянуты в повести и романы, производственные, мелодраматические, сентиментальные, трагические, в эпопеи и многотомники, где у персонажей есть полноценное детство, и дни их наполнены памятью, как колодец — свежей водой, и они помнят, как зовут жену, что им дарили на пятнадцатилетие или как они бежали по мосту от призрачного локомотива.