Все, кто обласкан множеством был
рук его мощных,
кто защищен был крылами его
сердца,
кто был укрыт, как надежною тканью, его
грудью, —
ныне взвывают
горестными голосами скорбящих вдов.
Самые знатные жены, тоскуя, склонились
вместе.
Для принесения жертв облачился
жрец Вильях-Ума.[177]
Молча мужчины пошли вереницей
к могилам.
В смертной тоске убивается Мать —
Койя;
льются рекою на желтый труп
слезы.
Лик неподвижный поник, а уста говорят
тихо:
«Куда ты делся, от моих глаз
запропастился,
мир ты покинул зачем
на мое горе,
смертью навек растерзал
ты мое сердце».
Золотом выкупа обогащен
алчный испанец;[178]
страшное пожрано сердце его
властолюбьем;
то на одних он кидается, то на других,
все ненасытнее, все мрачнее,
бешеный зверь; все, что просили, им отдали,
даже с придачей, —
все же убили тебя.
Всю их алчбу, к которой взывали, насытил
ты лишь.
Ты умирал в Кахамарке,
там ты угас.
Вот и не стало совсем в твоих венах
крови;
вот и не стало в глазах у тебя
света;
в глубь самой яркой из звезд
канул твой взгляд.
Стонет, болит, скитается, бьется твоя
душа-голубка;
муку терпя, исступленно рыдает твое
милое сердце.
Сердце раздавлено пыткой
вечной разлуки.
Чистый, сверкающий золотом трон,
люлька твоя,
кубки златые и все
отдано было.
Сколько замученных
под чужестранной властью
и разоренных;
отнята память, растерянны, загнанны мы
и одиноки;
тень, укрывавшая нас, ты мертва,
мы плачем;
некуда, не к кому нам возвращаться,
разум теряем.
Инка, снесет ли твое
сердце
наши скитанья
по бездорожью,
жизнь, окруженную страхом, врагом
попранную?
Очи, умевшие ранить, как стрелы судьбы,
ты приоткрой,
великодушные руки свои
нам протяни
и, укрепив наши сердца,
с нами простись.