Группа двигалась к югу. Ехали по ночам, а днем делали привалы в безлюдных местах. Количество сопровождающих уменьшалось. Наконец, их остались четверо. Они остановились перед замаскированным входом в Кедровую долину. Люди осторожно подняли гроб с подводы и на плечах снесли его к месту семейного захоронения.
Прозвучала скорбная молитва на древнем языке, гроб опустили в землю, и Фердинанд Моралес упокоился навечно среди родных по крови и вере. О небольшом этом кладбище в Кедровой долине заботились слуги дома Энрикеса. Как принято у иудеев, ухоженные могилы были предельно просты – ни гранита, ни бронзы. Памятники мертвым воздвигались в сердцах живых.
В кафедральном соборе Сеговии соорудили пышное надгробие в честь Фердинанда Моралеса – дань благодарности монархов и народа.
Глава 17
Анджело:
Закон – не чучело на огороде,
Бездейственно застывшее навек
И ставшее из пугала насестом
Для воронья.
Эскал:
Но действовать давайте
Не обухом, крушащим наповал,
А тонким краем лезвия щадящим.
(Уильям Шекспир, “Мера за меру”, перевод Осии Сороки)
В день накануне суда над Артуром Стенли королева вознамерилась обратиться к мужу с важным и не терпящим отлагательства делом. Изабелла нашла Фердинанда в его кабинете за изучением военных карт. Король хоть и был весьма поглощен своим занятием, но появление супруги заметил сразу и с привычной радостью.
“Дорогая, ты появилась кстати как всегда. Взгляни на эти карты, Изабелла. Похоже, мои планы покорения мавров работают не дурно! В среде неприятеля нет единства, зато ссоры становятся все яростнее – чего же лучшего желать? Мне доносят, что дорога к Альгаме не защищена. И это тоже славно! Однако я вижу, ты чем-то обеспокоена?”
“Да, мой воинственный муж! Но сейчас тревога моя далека от войны. Сегодня я не готова думать о государстве – только о человеке. Ты догадываешься, о ком!”
“Я знаю, Изабелла, ты хочешь говорить о жене покойного Моралеса, о прекрасной Мари. Что с ней?”
“Ей слишком плохо, Фердинанд. Я сожалею, что позволила ей взглянуть на тело убитого мужа. Я надеялась освободить ее от пут молчания, но ужас зрелища лишил ее остатка сил, и она не пришла в себя даже к похоронам. Я не смогла помочь ей, помоги же ты!”
“О, дорогая, да разве могу я прибавить доброты твоему сердцу, добрейшему из всех людских сердец?”
“Да, Фердинанд, можешь! Нельзя ли освободить несчастную Мари от обязанности свидетельствовать на завтрашнем суде?”
“Неизбежного не миновать, Изабелла. Разве это может ранить ее? Да и справедливо ли будет по отношению к убитому и к ней самой не сделать все возможное для разоблачения убийцы?”
“Муки Мари беспредельны, и присутствие на суде ляжет непомерным лишним грузом на страдающее сердце. Разве не достаточно свидетельств?”
“Боюсь, не достаточно. Дон Луис Гарсиа под присягой сообщил, что Стенли в присутствии Мари поднял меч на Моралеса, говорил, что ненавидит, и клялся взять жизнь его. Если слова дона Луиса не лживы, то их довольно для обвинения Стенли. Но как случилось дону Луису видеть и слышать ссору? Это подозрительно, и нет сомнения в недостойности его намерений. На хитроумного очевидца опасно полагаться. Не доверяя ему, мы призываем Мари. Ничего, кроме истины не изрекут ее правдивые уста. Если она опровергнет дона Луиса, то жизнь Стенли спасена, если подтвердит – убийцу ждет казнь. Жизнь и смерть рыцаря в ее словах. Теперь ответь, Изабелла, требуется ли нам свидетельство Мари?”
“Вы правы, Ваше Величество. Но сердце мое не хочет добавлять горя страдающей душе. Нельзя ли, не отступаясь от благородной цели, избавить Мари от ранящей публичности суда?”
“Я пока не знаю…” – задумавшись, ответил Фердинанд.
“Справедливое решение судьбы молодого англичанина, вручившего себя нашей защите и верно нам служившего – необходимо. Значит, ради праведного суда неминуемо привлечь Мари. Но я всерьез боюсь, что появление в публичном месте совершенно помутит ее рассудок, и без того затуманенный от горя. Пусть она даст свидетельство только мне, своей королеве!”
“Но кто примет присягу?”