Вошел дон Феликс. С ним – последний свидетель. Женщина. Она приподняла вуаль, чтобы видеть происходящее. Вздох изумления пронесся по залу. Взволнованный Артур Стенли не усидел на месте – казалось, готов был броситься навстречу вошедшей. Зал узнал вдову Фердинанда Моралеса. Щеки впали и бледны, губы бесцветны, во взгляде мука, но на глазах ни слезинки. Несчастье не стерло красоту молодого лица, но скорбь превратила его в мрамор.
“Прошу вас, сеньора, садитесь, – галантно произнес король, удивившись и огорчившись произошедшей за две недели перемене, – мы сожалеем о вынужденном вторжении в болящее свежее горе. Но мы не имеем права пренебречь вашим свидетельством, ибо от него зависит судьба обвиняемого. Садитесь, сеньора”.
“Силы не оставят меня, почтенный король! – ответила Мари, – и не годится подвластному сидеть в присутствии монарха”.
Король был тронут несчастным видом Мари и вместе с тем польщен ее верноподданным порывом. Он не стал дожидаться, пока заместитель настоятеля изложит свидетельнице суть дела, и взял этот труд на себя. Затем он огласил вопросы, не которые суд ожидает ответа.
“Известно ли сеньоре Мари Энрикес-Моралес о существовании какой-либо причины ненависти обвиняемого к убитому? Произносили ли они оскорбления и угрозы? Видела ли она, что обвиняемый поднимал меч на ее мужа? Подтверждает ли она, что Моралес отказал Стенли в удовлетворении, подтолкнув его тем самым к мести путем убийства?”
Огласив вопросы, король уступил место отцу Францису, дабы тот вступил в свои бесспорные права судьи. Заместитель настоятеля немедленно встал, трепетными руками взял серебряное богато украшенное распятие и торжественно подошел к Мари.
“Дочь моя! – воскликнул святой отец с волнением, которое всякий раз рождалось в сердце его, когда он подносил священный символ веры к очередному свидетелю для приведения к присяге, – клянись говорить правду, всю правду и ничего кроме правды! Клянись воскресением к жизни нашего спасителя Иисуса Христа! Клянись Святым духом и Святой троицей! Дочь моя, клянись, и да будет с тобой благословение или проклятие, как скажешь ты истину или ложь!”
Не формально, но душою и умом произнес отец Францис установленные ритуалом урочные слова. Одна рука его держала Святое распятие, другая – торжественно поднята. Его волнение передавалось публике. Проникновенные интонации вливали в сердца нектар общности, близости, одинаковости, надежности, и сумма сладостных чувств этих составляла восторг – весь мир становился достоянием осчастливленных людей, он был им понятен, и ими любим.
Стенли пребывал в крайнем напряжении. Что скажет Мари? Догадки одна другой невероятней затопили его мозг. Не хитрила ли с ним Мари? Если нет, значит, католическая присяга для нее пуста! Свидетельствуя, она может обманывать, не греша! Но ведь уста ее не знали прежде слова лжи! Не долго Стенли блуждал в тупике бесплодных домыслов. Быстрый ответ Мари поразил его и поразил Сеговию.
“Святой отец, – прозвучал твердый голос Мари, – я полна почтения к собранию и сознаю значимость и последствия моих слов. Я не могу помочь правосудию в решении о виновности или безвинности сеньора Стенли. Я вышла из народа, который не имеет права свидетельствовать в суде. Я не могу принять присягу, ибо не принадлежу к вере, от имени которой она произносится. Я – иудейка!”
Потрясены были все – монархи, монахи, Святая Эрмандада, рыцари, горожане, крестьяне. Отец Францис в панике отступил на несколько шагов. Его лицо выражало брезгливость, ноздри раздувались, глаза едва не вылезали из орбит. Он вперил взгляд изумления и уничижения в хрупкое существо, решившееся на неслыханную дерзость. Служители истинной веры сгрудились вокруг заместителя настоятеля и готовы были немедленно предать анафеме нечестивицу.
Артур Стенли невероятным усилием разорвал круг блюстителей его неволи и бросился к ногам свидетельницы. “Зачем ты это сделала? – тихо и глухо, чтоб только она слышала, произнес он, – почему не приняла присягу? О, Мари, я не достоин твоего самопожертвования!”
“Ты не достоин? Ты убил? – ужаснулась Мари”.
“О, нет!” – только и успел вымолвить Стенли, как стражи вернули его на место. Короткий сей ответ вернул ей уверенность в Артуре.
Фердинанд, король Арагона, слыл рьяным католиком, но благочестие не охладило его горячего желания спасти Мари. Заметив, что отец Францис, овладевши собой и отряхнувшись от первого смятения, приготовился держать речи гневные и вершить деяния необратимые, монарх опередил его.