“Если не церковники, то кто? Мари не было причины бежать, страшась за свою судьбу, ведь она под защитой благородной Изабеллы!” – настаивал Стенли.
“Уверен я, здесь не обошлось без колдовства! – решительно заявил дон Феликс, – проклятая ее раса искусно владеет этим ремеслом. Судите сами, Артур, окна не открывались, двери не скрипели, неусыпные караульные ничего не слыхали. И даже если б выкрали ее, то злоумышленники не преодолели бы бдительно охраняемую внешнюю ограду. Одно остается – применив колдовскую силу, она сменила человеческий облик на некий иной, и исчезла неузнанная!”
Так глубокомысленно рассуждал образованный и умный испанский рыцарь. Так в 15 веке считала вся Европа. И Артур Стенли не удивился этим словам, для него иудейская вера тоже была синонимом колдовства. Но для Мари он делал исключение.
“Что думает королева?” – спросил Стенли.
“Ее Величество полагает, что сдавленный возглас принадлежал Мари, и существует темная сила, которая похитила ее. Королева горюет о Мари и упрекает себя за то, что недостаточно была близка к ней и не уберегла несчастную”.
“Несомненно, темная сила существует. Она убила Моралеса, она задумала погубить Мари, и моя очередь не за горами. Мы – жертвы дьявола из ада, – поддержал Стенли, – но Господь отомстит за нас, кончится власть сатаны, и ангелы небесные восторжествуют! – добавил он, испугавшись собственного фатализма”.
“Ангелы не лишат католиков благорасположения, но проклятая иудейка не должна пробраться с нами на небо!” – торжественно провозгласил дон Феликс. Кровь бросилась в голову Артура – он не мог слышать хулу на возлюбленную. К счастью, благоразумие быстро обуздало гнев, и дон Феликс не успел заметить ярость, мелькнувшую в глазах Стенли.
С этого дня думы заключенного были поглощены судьбой Мари, хотя конца собственной судьбы ему осталось ждать недолго. А Сеговия устала от размышлений о таинственных перипетиях в истории Моралеса. Вновь намечались празднества и рыцарские турниры. Люди хотели позабыть головоломки и рады были вернуться к обыденной череде похожих дней.
Три дня отделяли Стенли от вечности. Отец Францис неутомимо увещевал и ободрял приговоренного к казни, приготовляя его душу к переходу в мир иной. Святой отец стремился довести свои молитвы до сердца смертника и убедить его, что раскаяние в грехе отворит пред ним врата небес. Стенли каялся, но по-прежнему не признавал, что совершил убийство.
Стоя на пороге неминуемого, отрекаясь от земной суеты и веря в благость небесную, Артур в приливе бурных чувств признался отцу Францису в любви к Мари и повинился в злонамерении мести Моралесу. Признанием своим Стенли совершенно покорил чувствительное сердце святого отца, и тот обратился к королю с просьбой продлить отсрочку приговора.
Фердинанд, хоть и был душевно тронут сообщением отца Франциса, не счел возможным вмешиваться в ход правосудия. Он не мог нарушить свои обязательства Святой Эрмандаде. Король не изменил день, но перенес час казни – с шести утра на полдень. Он продолжал верить в чудо последнего мига.
Наступило утро рокового дня. Последние мысли Стенли принадлежали Мари. Он поручил ее судьбу отцу Францису – если найдется ее след, если она жива. Стенли просил священника передать ей, что он любил ее до последнего дня, и шел на смерть с мыслью о ней. Придя в возбуждение от наплыва чувств, отец Францис обещал защитить вероотступницу, елико возможно.
Оставался один час земной жизни приговоренного. Появился дон Феликс. Послышались тяжелые шаги охраны. Артур Стенли должен был принять смерть.
Глава 23
“О, времена бессмертные, великие,
Когда ведомые лишь совестью,
Всем сердцем предки поклонялись Богу.
Мудрой простотой отмечены, не отступали
От канона и закона – двух братьев веры.
Ни смерть, ни пытки не поколеблют дух,
Что неразлучен с верою отцов.
Запечатлен их подвиг постоянства
На честных истории страницах”.
(Джеймс Грэхем)
Обернемся назад, дорогой читатель. Молодая вдова Мари Энрикес-Моралес после страшного потрясения, вызванного ее публичным добровольным признанием иудейства, пребывала у Изабеллы под королевской защитой и под монаршим надзором недреманного ока. Мари сознавала свое положение пленницы и, тяготясь им, полагала его меньшим из зол, возможных во враждебной внешней среде.