И шла она по тропе, не озираясь, будто за делом каким, сдвинув брови. И увидев его сбоку у кедровины - похолодела, и ноги к земле пристыли...
А он вышел и головой к груди ее, как в смородиновый куст, припал и в самую гущу зарослей повел.
- Люба ли я тебе взаправду? Али так токо путаешься?
Откинулся Иванов:
- Варенька! Как скажу? Вросла ты в мое сердце цепкими корнями. Ношу я тебя в нем день и ночь, а ты туманишь меня запахом вешним, черемуховым... Качаюсь я, как пьяный хожу. Крепче вина ты: от одной думы о тебе голова кружится.
- Хвастаешь ты, Федя. Ну, чо я! Девка простая, необразованная...
- Ах, Варя. Духом бы тебя единым выпить всю!.. И то уж допился я. Все вот мне чудится: тайга - не тайга уж, а хозяйка, старая, добрая и запасливая... Для нас с тобой добрая. А ты будто дочь ее и всеми дарами одарена и цветами засыпана...
- Ну уж ты... говоришь, как книжку читашь. Слушать тебя, што в багульнике лежать...
А Иванов целовал ее в глубокие глаза, как росную траву, и зарумяненные щеки ее, и ноги, окропленные росой, и губы - трепещущие, волглые и горячие...
- Феденька, мучишь ты меня... не могу я...
- Как чаша ты - налитая до краев. И плещешь словом каждым и вздохом через край. Зарыться в тебя, как в кусты, в траву, которая - растет как - слышно! Силой от тебя пахнет и чистотой, какая была допрежь еще и только в тайге осталась.
Таяла она, как мед, от его речей и вся отворялась:
- Люби меня, ненаглядный... цалуй меня...
"...Настали времена, и сроки исполнились. Пирую я свадьбы-детей. Любитесь, ребятушки, так, чтобы земля стонала, и вспыхивали цветы. Так, чтобы слово ласковое смолой янтарной прожигало землю. Так, чтобы яростна ваша радость была, как огонь в горну, а студеное горе - колодезной водой, - в них закаливается ратное сердце. Пусть ударяются губы о губы так, чтобы кровь звонко брызгала в них: крепко взрастает все, политое кровью. Крепко цепляйтесь за землю и пойте песни весени, приходящей каждый год"...
Ночи были сумеречно-светлые.
Однажды, - когда он расстался с девушкой и подождал, пока стукнет за ней калитка, и потом шел по задам, - три тени, прытких, отделились от прясла и преградили ему дорогу.
Шел Иванов, неся в себе переливающуюся радость свиданья и победный крик соленых на губах поцелуев.
В одной фигуре он признал Семена с толстой палкой-корняком, а в двух других - некрутье. Подходя, он видел, как блестели глаза и подергивалось лицо у Семена...
- Ну, што, сволочь. Девок наших портить зачал?
- Вы, ребята, я вижу не с добром, - пробормотал Иванов, ища вокруг чего для обороны.
- Бей его!.. мать-перемать... - взвизгнул Семен, и тяжелая суковатая палка зашибла со-скользом руку Иванову.
А тайга загоготала:
"... Эгей...го-о!.."
- А-а... - как от ожога скривился Иванов. - Так вы вот как?
"...Так вот... так вот..." - торжествующе зашелестели заросли.
"...Эгей... го-о!" - выкатилось обратно из-за Баксы.
Кинулся Иванов на Семена - там уж налетают остальные двое. Нет в руках ничего у Иванова.
Горячее что-то потекло по лбу...
Если чего-то не сделает - скоро он свалится.
Бросился в глаза кустик березовый - так в аршин, - схватился обеими руками за него. Рванул. Взлетела кверху березка совсем с накоренной землей, осыпалась.
А Семен озлился пуще. Сызнова со свистом взнеслась палка, но опуститься не успела: поднырнул Иванов и тушей тяжкой насел, подмял Семена и сразмаху ткнул кулаком в зубы.
Палка-корняк, шишковатая, уже в руках у техника. Вскочил, размахивает и сам наступает. Звизданул новобранца по башке - завизжал тот.
Не выдержали оба и побежали.
Вынул кисет Иванов и погрозил в спины:
- Я вас, сволочи, перестреляю вдругорядь... псы!
"...Вдругорядь - цыть!" - перешли враз на сторону техника кусты.
Левую руку и лоб здорово саднило, а спина ныла в нескольких местах (помолотили ее!), но внутри Иванова гремел веселый смех и ликованье.
А палку взял с собой - память.
На утро по деревне все разузнали. Семка и двое призванных исчезли из поселка, разъяснив домашним, что техник мстить будет. Они уйдут на время. Куда - их дело.
- Варьку Королеву с техником застали.
Однако, когда о ночном происшествии спросили техника Иванова и о том, почему у него покарябаны лоб и рука - он со смехом рассказал:
- Вышел ночью до-ветру и спросонья с крыльца свалился. Руку ссадил и лбом кокнулся.
Никто этой басне не поверил, но желанье скрыть историю молчаливо одобрили.
Днем к дяде Михайлу, где жил техник Иванов, зашла Варя. Оглядывается, взволнованная. Заделье нашла:
- К хресному на выселок собралась. Дочери, поди, есь чо передать, Прасковья Егоровна.
А сама выискивает глазами. Кого?
Слышала, как в летняке*1 зашагал и вышел на крыльцо, а потом проплыл под окнами в улицу Иванов с повязанной головой.
А Прасковья Егоровна зашептала:
- Ну, девка, цапаться из-за тя зачали. Лешая.
- Срам-от какой, тетенька, Прасковья Егоровна. Шибко повредили техника-то?
- Нну-у. Чо ему сделатся, медведю? Царапины на ем. А Семену-то, сказывают, он полрта вынес.
- И чо этто пристал ко мне Семен этот? Проклятый! Шишига бы его в тайге-то задрала.
- А промежду вами ничо эдакова не было с эттим-то?
Варя до слез скраснела и - пробормотав:
- Штой-то вы, тетенька... - поспешила распрощаться.
- Скажи Степаниде-то: холсты-те, мол, готовы. Пущай придет, возьмет! - крикнула хозяйка уж вслед Варваре.
В кедровнике на тропе встретил ее Иванов. Он обошел кругом избы, перебросился через прясла и задами вышел.
- Феденька! Что они, зимогоры, с тобой сделали?
- Да ничего, Варюшка. Ей-ей, ничего: оцарапали только свистуны...
- Тяжко мне будет жить на деревне... - вздохнула, отворачиваясь, Варя. - Прославят меня теперь.
- Да - ну их к чорту. Пусть славят. В город я тебя увезу. Люба моя... Варенька... жена моя...
- Не про то я. И не надо мне эттого. Бросишь, ай еще чего - затяжелею, - сама и взрощу, и выкормлю. Смотри-ка, руки-то какие. Как корни во все вцепятся. Ну, только любил бы ты меня. Ласки охота мне. Не на издевки, дескать, я себя бросила. А взял потому, что мила была... _______________
*1 Летняк - пристройка к избе, неотапливаемая.
7.
Тоя кипела изнутри. Но пуще всего проглядывала наивная хозяйственная дума.
- Э-эх! До страды бы управиться с эттим.
А Петров день - вот он.
Накануне - воскресенье было - все затихло, о пакете только каком-то (который вершник, промчавшийся ночью, завез) дядя Михайло шопотом два слова технику обронил. На вопрос о содержании пакета отрезал:
- Большевицкой, должно.
Повстанческий или от властей - не мог допытаться Иванов. Михайло сам больше ничего не знал.
Мирно по виду полегла спать Тоя, понижая голоса до молитвенных шопотков в углах, как в ночь, окрыляемую вспышками дальних молний. Игр воскресных никаких не было. Варя до заката ушла к крестному в заболотье, и техник, провожавший ее за Баксу, рано лег спать, осиянный и пропитанный весь долгим расставаньем в лесу...
Спал он крепко и комаров, набившихся в летняк и жучивших его, не слышал...
Вдруг - надоедливо засвиристел в его ушах встревоженный шопот. Отдых был короток - тело не верило, что надо вставать... С усильем открыл глаза Иванов...
Прасковья Егоровна трясла за плечо и шипела:
- Федор Палыч... А, Федор Палыч. Беда у нас... эти... отряды наехали... с орудьями...
Вскочил Иванов, в низиках подбежал к окошку.
В предутреннем холодном и молочном тумане мельтешили люди. Больше всего скакали вершники, иногда с болтавшимся за плечами ружьем.