И все ему захлопают. «Здо́рово вы его припечатали», — одобрительно скажет старик. «Выкинуть их из поезда, и все тут, — добавит длинноволосый парень. — Ишь ты, они подают галушки с соленым сыром». — «Вонючие галушки из перекисшей вонючей брынзы!» — пропищит молодая женщина. «Франц!» — завопит толстуха, вылезая из своего шарфа, и шарф упадет на пол. «Полотенце на ринге! Полотенце на ринге! — закричит парень. — Я знаю, что это значит, выступал за «Спартак» в полусреднем весе! Это значит, противник groggy[11]. И в газетах напишут: «Бой прекращен за явным преимуществом…»
Поезд, резко дернувшись, затормозил, будто остановленный стоп-краном. Но в их купе ручка стоп-крана запломбирована. Поезд встал перед семафором.
— Франц, не спи, — доносится до Яна голос толстухи. — Почему мы стоим? У нас поезда не стоят! У нас запрещено останавливать поезд перед каким-то дурацким семафором! У нас все по-другому.
— Хватит! — произносит наконец Ян вслух и оглядывает пассажиров в купе. — Все, больше ни слова. Мы хотим спать.
Поезд трогается, в купе наступает тишина. Благословенная тишина, приходящая после бури. «Я не уступлю, буду стоять на своем, — думает Ян. — Я буду упрямый и неподкупный и помчусь как вихрь, который срывает больные листья, но не вредит здоровым веткам. Не вредит?» Он смотрит в глубокие глаза Михала Арендарчика. «Михал, я не хочу тебе повредить, не хочу тебя обидеть. Я не собираюсь тебя уничтожать, но и замолчать факты не могу. И не позволю, чтобы ты вводил в заблуждение людей своим показным радушием». — «Я и не призываю тебя ничего скрывать, — скажет Михал Арендарчик. — Ты просто хорошенько подумай обо всем. Мы с тобой не виделись много лет. Ты жил своей жизнью, я своей. Нас разделяли триста двадцать километров, друг другу мы не мешали». — «Но мы с тобой на свете не одни, и живем не друг для друга», — скажет Ян. «Я знаю. — И Михал Арендарчик опустит свои глубокие глаза. — Я все приведу в порядок». Ян ощущает на языке терпкий привкус, словно раскусил ягоду терновника. Мерно дышат пассажиры в купе, и Яна вдруг наполняет радостно-возвышенное чувство и прогоняет всякий сон.
9
Здание районного национального комитета[12] находилось на площади. Это был старый четырехэтажный особняк с широкими зелеными воротами, украшенными сверху полукругом желто-голубой мозаики. Ян поднимался по лестнице с узорными перилами, и лестница эта, казалось, никогда не кончится. Ступеньки были широкие и крутые, середину их закрывала темно-синяя ковровая дорожка. Он остановился перевести дух, успокоить колотящееся сердце. «Это две бессонные ночи сказываются, — подумал. — И вообще я веду нездоровый образ жизни, питаюсь беспорядочно, не придерживаюсь рекомендаций наших медиков. Впрочем, так оно лучше. Разве не противны мне люди, которые берегут себя, поглощенные исключительно собой? Настороженно наблюдают за происходящим вокруг, а воспринимают все равнодушно, будто лично их ничего не касается, будто это вовсе и не их мир, а какая-то чужая планета, на которую они забрели по чистой случайности, зато тотчас смекнули, что тут можно поживиться, и больше их уже ничего не занимает. Все остальное потеряло для них всякий смысл. А для меня? Что для меня имеет смысл? Где-то обнаруживаются приписки, подтасовки, кто-то за чужой счет ведет жизнь на широкую ногу — я вижу только это, и все другое теряет значение для меня. Я ничего не хочу понимать, хотя доброжелатели протягивают мне руку, предлагают поддержку. Сказал бы генеральному, что согласен на должность завотделом экономической информации, и приехал бы сюда исключительно по личным делам: собрать чемодан, осмотреть в номере все ящики и полки, чтобы не оставлять после себя никаких следов, заплатить по счету. И не поднимался бы по этим нескончаемым ступенькам, довольно было сказать: «Я с вашим Арендарчиком никаких дел иметь не желаю, никогда меня тут не было, я ничего не видел и знать ничего не знаю».