Постепенно Кейт привыкла к жесткому распорядку дня, сносно, но без особого рвения выполняла нелюбимые ею уроки, ждала послеобеденного времени и бежала в танцевальный зал или на конюшню, в зависимости от того, что было запланировано на день.
В танце Кейт жила, дышала, чувствовала, наполнялась теплом и светом, которого ей так не хватало в хмурой Англии. Вальс, полька, кадриль, для нее было все равно, что танцевать, потому что в танце она ощущала себя счастливой и живой. В каждом ее движении была завораживающая легкость и грация, будь то движение рук или поворот головы. А иногда, к ужасу учителя танцев, она танцевала то, что видела в раннем детстве, индийский танец, с его четкими линиями рук и ног, провоцирующими и волнующими движениями тела. Детская память выхватывала кусками танцы, которые она видела в их доме и на многочисленных индийских праздниках, а то, что она не могла вспомнить, тело само рисовало с удивительной точностью. Даже ее дед, зашедший однажды в танцевальную комнату, долго и внимательно смотрел, как двигается Кейт, а потом думал о силе крови, которая текла в ней; гибкая и пластичная, абсолютно не зажатая и легкая, слишком яркая и притягивающая взгляд, она так не была похожа на английскую девочку. Можно было предположить в ней индийские корни, если бы хоть кто-то подозревал возможность подобного родства. Только нянька Ила и Джеральд знали о тайне ее матери, только они знали причину ее смуглокожести, яркой очерченности каждой черты лица, и тайну роскошных темных волос.
Осенью 1828 года заболела Ила. Она так же, как и Кейт не любили Англию и ее холода, мерзла и куталась в шерстяные одежды с первыми каплями октябрьских дождей, ругала прислугу и заставляла топить камины в каждой из комнат их половины дома. Все началось с легкой простуды, которая перешла в мучительный, изнуряющий кашель. Когда слабость и жар уложили Илу в постель, пригласили доктора. Он долго прослушивал ее легкие, диагностировал сильнейшее воспаление, выписал лекарства и обещал прийти через пару дней. Но через два дня пригласили уже не доктора, а священника. Ила, не принявшая христианство еще при Элен, втайне была индуисткой, поклонявшейся богу Вишне, священника прогнала, и попросила Кейт поставить напротив нее мурти (статуэтки) Вишну и Лакшми, долго смотрела на них, не в силах поднять головы, затем уснула, чтобы больше уже не проснуться. Двенадцатилетняя Кейт вновь столкнувшись с потерей самого близкого ей человека, рыдала навзрыд у кровати Илы, целовала смуглые, холодные руки и не хотела от нее отходить. Когда слуги принесли традиционное английское платье и чепец, чтобы облачить в них Илу, Кейт выхватила одежду у них из рук и бросила в камин. Ила была последней ниточкой, связывавшей ее с Индией, Ила осталась верна Индии, и Ила не должна была уйти в последний путь как англичанка. Кейт открыла старый сундук, в котором Ила хранила все привезенные индийские вещи, вытащила оттуда ее единственное сари, и приказала облачить свою няньку в него. Кремация, согласна индийским традициям, была невозможна в христианской Англии, и даже похоронить Илу на кладбище было запрещено. Поэтому ее похоронили за пределами сада, где уже были похоронены некоторые из индусских слуг Макинтошей. Никакой погребальной церемонии не было, Кейт и кое-кто из прислуги недолго постояли у свежей могилы и ушли в дом.
Вечером, когда вместо Илы, готовить ко сну Кейт пришла ее английская горничная Агнесс, Кейт прогнала ее, сама расчесала свои волосы, сама переоделась в ночную рубашку и легла в кровать. После смерти Илы она так и не позволила никому провожать ее ко сну, с вечера выгоняя всех слуг из комнаты. Только по утрам Агнесс помогала одеть Кейт платье и уложить ее волосы в прическу.