И как только аист, ослик и собака опять очутились в сарае все вместе, Келе так прямо и заявил:
— Я больше не чувствую к тебе вражды, Вахур, и мне не хочется выклевывать тебе глаза, как прежде. Можешь подойти поближе, не бойся меня.
Ему никто не ответил. Все трое чувствовали, как доброта вытеснила собою все дурные чувства, подобно тому как сытость заполняет голодную пустоту желудка, а теплое сияние солнца пронизывает остывший в ночи воздух.
До Мишки теперь становилось все труднее докричаться, когда на рассвете Берти готовился запрягать тележку: Мишка терпеть не мог слякоть на дороге, пробирающий до костей осенний холод, а когда лужи стало прихватывать морозцем, ледяная корка в кровь ранила ослику ноги. В полях гуляли только дождь да ветер, и если Берти, под воздействием двойной порции вина, принимался вздыхать: — Эх, Мишка, Мишка… — ослик и ухом не вел, его здравая, трезвая душа оставалась безучастной к бесплодной тоске хозяина. Весь облепленный грязью, мрачный и унылый, он неумолимо брел к дому. Ослик теперь постоянно пребывал в дурном расположении духа, что однажды привело к основательной порке; хотя, следует признаться, наказание на этот раз было не совсем справедливым.
Понурив голову, глубоко презирая все человечество, стоял Мишка на базаре, когда подле тележки остановилась какая-то дама в меховой шубе. Берти, сняв шляпу, приветствовал даму широкой улыбкой, поскольку она считалась одной из лучших покупательниц. Ее же можно было назвать и одной из самых толстых; впрочем, последнее обстоятельство роли не играло, а существенной оказалась другая деталь: собака, вернее, шавка, потому как эдакую косматую пакость и собакой грех назвать. Толстуху сопровождала шавка, и вела себя эта тварь в высшей степени нагло. Все началось с того, что собачонка подскочила к Мишке, который погрузился в мечты о теплом сарае и душистом сене, и ухватила ослика за нос. Мишка испуганно вскинул голову, качнув при этом тележку, колесо которой чуть не наехало на ногу покупательнице.
— Научили бы свою вислоухую скотину прилично вести себя! Мне колесом чуть ногу не отдавило.
— Это собачка ваша его напугала, — улыбнулся Берти, как бы извиняясь за Мишку.
— Ну так значит, десять кочанов капусты, — дама перешла к делу, полагая, что разделалась с осликом. — И морковь, всю заберу, что у вас есть. Затем…
Однако Мишка, будучи мстительным по натуре, и не помышлял на этом успокоиться. Сколько ни прыгала вокруг него со злобным тявканьем собачонка, он стоял, не шелохнувшись, но улучив момент, когда она оказалась у его задней ноги, с такой силой лягнул ее, что шавка отлетела на другую сторону улицы, перебив несколько глиняных кувшинов, потому что ее угораздило приземлиться как раз в том месте, где разложил свой товар горшечник Гашпар Пимпок.
Шавка жалобно заскулила, а Гашпар Пимпок, не проронив ни слова, собрал черепки от разбитых кувшинов, сложил их возле товара Берти, показав на пальцах, что ему причитается за причиненный убыток двенадцать форинтов и сорок филлеров. А все, что он думает по этому поводу, Пимпок оставил при себе, поскольку он от рождения был немой, точнее глухонемой.
Толстуха с причитаниями подхватила скулящую собачонку, прижала к себе и даже чмокнула в нос на глазах у всего честного народа, приговаривая:
— Не надо мне вашего товара, ищите себе других покупателей! Тутюшка, маленькая моя, не плачь, деточка…
придем домой, угощу тебя вкусненьким, дам тебе печеночки, ножку куриную… не плачь. А вам чтоб вовек не сбыть вашу капусту, и жарить вам ее — не пережарить!
— Ее не жарят, а тушат, чтоб вы знали, — буркнул сквозь зубы Берти, поняв, что выгодная сделка теперь уже наверняка не состоится, и взялся за кнут…
Окружающие громко потешались над этой сценой, что было для Берти как ножом по сердцу, а чуть позже, когда подошел полицейский и поинтересовался, тот ли это осел, который чуть что пускает в ход копыта и того гляди «весь народ на базаре передавит», женщина, неподалеку от Берти тоже торговавшая зеленью, тут же с готовностью подтвердила, что он, мол, тот самый!
— Что же вы за ним не присматриваете? — строго обратился к Берти полицейский. — Уж если держите такую скотину необузданную, приглядывайте за ней как следует. И если еще хоть раз этот осел устроит какую-нибудь заварушку, я запрещу появляться с ним на рынке.
— Ну что ж, это будет как нельзя кстати! — Берти дал выход обуревающим его чувствам. — Хоть по крайней мере смогу тогда заявить в полицию, что по рынку собаки без намордников разгуливают. Этого вы, конечно, не замечаете, зато даже то видите, при чем и не присутствовали.