Мишка молчал, и только бока его подрагивали; он все еще не мог прийти в себя от пережитого напряжения. Аист чувствовал, что та большая перемена в окружающем мире, которой его пугали, наступила, но страха не испытывал. Мишка оказался прав, когда успокаивал его: пока есть пища, бояться нечего, и мерз аист не больше, чем собака, которая грелась, прижавшись к Мишке.
На рассвете приятели проснулись от ощущения, будто что-то случилось. Они прислушались, Вахур, подойдя к двери, даже принюхалась; и вдруг всем стало ясно: ветер утих. Приятелей разбудила наступившая тишина. Потом они опять было задремали, но тут Берти распахнул дверь в сарай.
— Ну, как вы тут? — весело осведомился он.
Берти по случаю холодов облачился в меховую шапку и сапоги. В руках он держал ломоть хлеба с солью, а голос его звучал мягко и ласково.
— На-ко вот, Мишка! — Берти погладил ослика. — А потом задам тебе овса.
Мишка при слове «овес» поднялся, но ноги его все еще дрожали, и Берти знал, что на этот раз ослик не притворяется.
— Вот ужо наступит пора, и будет у тебя все, что твоей душе угодно: и репа, и люцерна, и кукуруза. И собачонок чужих лягать тебе позволю, когда вздумается, — продолжал Берти. — Даже если захочешь захромать шутки ради, — валяй, я не против.
Слова «репа, люцерна, кукуруза» Мишке знакомы и наполняют его душу сладостной теплотой. Он послушно стоит, пока Берти вычесывает и приглаживает его скребницей, хотя ему не терпится присоединиться к своим приятелям. Вахур и Келе подошли к дверям сарая и выглядывают наружу.
У аиста сжалось сердце, когда он увидел, что вся округа покрыта белой пеленой. «Вот она, погибель», — подумал он и тотчас сообразил, что именно поэтому аисты и улетают в теплые края. Если бы человек не подкармливал его, Келе через несколько дней погиб бы с голоду; и в этот момент — о чудо! — аисту приятно было ощущать близость человека, потому что присутствие человека означало для него жизнь. Аист и не подумал отойти в сторонку, когда Берти выходил из дверей и даже не отдернул голову, когда грубая ладонь человека погладила его. Эта большая, сильная рука приносит ему мясо, так что же дурного может быть в ее прикосновении!
— Ну, видишь, — ласково пошутил Берти, — нечего бояться, не откушу я тебе нос…
Келе не шелохнулся. Правда, в первый момент его пронзила былая неприязнь к человеку, но чувство это сразу же прошло: теперь аист жил в другом мире, и законы у этого мира были тоже другие.
Аист не отходил от двери, пока Берти и Янош Смородина сгребали снег, и про себя решил, что лопата и метла не опасны, поскольку они подчиняются человеку.
На дворе заметно рассвело, а позднее в разрывах между облаками даже проглянули кусочки чистого неба. Вокруг колодца было расчищено пространство для домашней птицы, дорожки все разметены, и едва Смородина успел распахнуть дверцы птичника, как стайка кур выпорхнула на заснеженный двор. Они тут же увязли в снегу и, испуганно кудахтая, стали выбираться на расчищенную дорожку. Тем временем гуси успели без помех прошествовать к насыпанной кукурузе, не говоря уже о пронырливых утках, которые принялись глазеть по сторонам на заснеженную округу лишь после того, как на земле не осталось ни одного зернышка кукурузы.
— Кря-кря-кря, как пр-ре-кр-расно вокруг! Теперь перья у нас станут белые-пребелые, а лапки красные, верно, соседушки?
Но гуси, к которым относился вопрос, о чем-то тихонько совещались между собой и не удостоили уток ответом; а впрочем, утки ответа и не дожидались. Они разбрелись по снегу и с любопытством посматривали на аиста, который все еще стоял в дверях сарая.
— Не холодно тебе, Келе? Нам тоже ни чуточки не холодно. И как красиво, все бело кругом… — И утки быстро промаршировали дальше.
Кусты живой изгороди скрылись под снегом, и воробьи, молча нахохлившись, расселись по срубу колодца и водопойному желобу.
— А если нагрянет Нерр, этот душегуб, куда нам прятаться, где нам укрываться? — совещались между собой необычайно присмиревшие воробьи.
Опасный для воробьев Нерр — это не кто иной, как ястреб; если бы не он, то с плодовитым племенем Чури не было бы сладу. Но Нерр ежедневно прихватывает двух-трех воробьев себе на обед, и потому воробьиного племени ни прибывает, ни убывает. От ястреба нет спасения, разве что укрыться в густой чаще кустарника. Стоит ястребу застать свою жертву на лету, и несчастная птица, считай, пропала. Да только понапрасну внушают птенцам эту истину старые воробьи: воробьишки с перепугу, вместо того чтобы укрываться в кустарнике, ищут спасения в воздухе — и, конечно, тщетно.