Вахур лениво моргала, ослепленная яркими лучами солнца, и едва могла разглядеть в полумраке сарая своих приятелей. Ей показалось, что в сарае еще холоднее, чем снаружи, хотя солнце и не думало пригревать. Глубоко вздохнув, она плюхнулась на сено.
— Спите? — зевнула она.
— Спим, — недовольно пошевелился Мишка; он хотел было придраться к тому, что от собаки пахнет кровью, но сколько ни принюхивался, не мог учуять ничего, кроме слабого запаха дыма.
— А я, пожалуй, переела лишнего, — довольно посапывала Вахур. — Во дворе гораздо теплее, вышел бы ты погреться, Келе.
— Как там Чав?
Мишка укоризненно покосился на аиста, но что тут поделаешь: Келе был голоден, а Вахур выглядела такой сытой и довольной.
— Чав? — задумчиво переспросила собака. — Даже не знаю, что тебе сказать. Сперва его положили на землю, потом подвесили вниз головой, опалили на огне, ошпарили кипятком, а после его вдруг не стало… будто никогда и не было. Но из него получилось много всяких вкусных вещей.
— Поговорим о чем-нибудь другом, Вахур, — зевнул Мишка. — Меня от этих разговоров мутить начинает.
Собака рассерженно заколотила хвостом по сенной подстилке.
— Когда ты заводишь разговор про овес, репу да кукурузу, мы не жалуемся, что нас мутит.
— Это другое дело…
— Противно смотреть, как ты ешь все без разбора: пыльные листья с деревьев, прелый салат, всякую зеленую дрянь.
— Тебе этого не понять, Вахур…
— А мне и не к чему это понимать… каждый ест то, что ему нравится, и нечего без конца ссылаться на свой привередливый желудок…
— Что поделаешь, я и сам не рад, что такой чувствительный уродился, — уступил Мишка, чувствуя, что собака на этот раз права. — Ладно, Вахур, пошли погреемся на солнышке.
Собака послушно побрела вслед за Мишкой, а за ними зашагал на своих длинных ногах и Келе, старательно обходя места, где земля была покрыта ледяной коркой.
Они вышли к своему излюбленному уголку в затишке; кругом сверкал снег, ярко сияло солнце, но тепла не было и в помине. Келе тотчас же поспешил взобраться на охапку сена, потому что холод обжигал его незакаленные тощие ноги.
— Правильно делаешь, Келе, — кивнул ослик, — потому я и люблю сено, что от него всегда тепло… Смотрите-ка, и Торо тут как тут, — поспешно перевел он разговор, видя, что Вахур собирается ему возразить.
И впрямь, откуда ни возьмись, на крайней яблоне оказался грач: он летел низко, над огородами, и ограда скрыла его приближение.
— Кар-р, — негромко заговорил грач, — кар-р… — и смолк, точно застеснялся, что не сумел скрыть терзающий его голод. Вслед за первым грачом прилетел еще один, потом еще и еще. Голодные птицы, грустно нахохлившись, сидели на деревьях. Утки и куры обступили разделочный стол, грачам же ничего не досталось.
Мишка только было собрался похвалить грачей за скромность и одновременно осудить за нерасторопность, как
двор огласился громким стрекотом — назойливым, хвастливым, наглым. По фронтону крыши, тряся хвостом, скакала сорока.
— В каждом доме меня чем-нибудь да угощают, — дерзко стрекотала она.
— А вот и воровка Теч пожаловала, — мотнул головой Мишка. — Растяпы Торо могли бы у нее поучиться.
— Пусть только сядет на землю, я ей покажу, — заворчала Вахур. — Нахалюга, врунья, воровка. Ее, видите ли, угощают…
— Угощают, в каждом доме угощают, — весело прыгала сорока. — В богатом доме больше дают, там, где победнее, — меньше перепадает, но нигде меня не обойдут… — Маленькие сорочьи глазки поблескивали лукаво.
Пал Бенце поднял голову на шум и, заметив сороку, пригрозил ей мясницким топором.
— Вот я тебе ужо задам, ежели ты гостей накличешь. У нас тут своих едоков хватает! — и прихватив увесистый кусок мяса, он направился в кухню.
Сорока будто только того и дожидалась. Наклонив голову, она в мгновение ока оглядела двор, прикинула расстояние до стола, где были разложены куски мяса, и покрупнее и помельче, затем вспорхнула и камнем спикировала на них.
Собака, вне себя от ярости, метнулась к ней, но опоздала — сорока знала свое дело. Пока Вахур домчалась до стола, она уже опять сидела на крыше и уписывала добычу.
— Кар-р… кар-р… — еще больше смутились грачи. — Подумать только, какая хр-рабрость!
— Ворюга, ворюга! — зашлась лаем собака и сгоряча разогнала даже кур и уток; задрав голову вверх, она принялась сердито поносить нахальную сороку.