— Человек… человек, — хрипела лиса, — он что-то положил сюда… — И Карак в муках принялась кататься по снегу.
— Капкан, что ли? — с любопытством снизился филин, видя, что бока у лисы судорожно вздымаются, а живой зеленый блеск в глазах постепенно затухает. Лиса еще раз вытянулась, тело ее напряглось в последней, предсмертной судороге, так что все позвонки хрустнули, и замерло.
Вот и конец лисе. Филин какое-то время еще парил над застывшим трупом, затем повернул к дому.
— Как тут поймешь человека? — в глубокой задумчивости качал он головой. — Как его разгадаешь?
Эта мысль не отпускала филина и в сарае, на балке, до тех пор, пока он не уснул.
А грузные облака все подступали и подступали с юга. Теперь уже не только филин мог услышать ветер. Правда, он не налетал порывами, не кружил прихотливо, как перед бурей, а струился медленно, равномерно, подобно неисчерпаемым водам какой-то бесконечной и безбрежной реки. Ветер разъедал, разрыхлял, испарял снег, поднимая тяжелые испарения вверх, к облакам, которые от этого разбухали еще больше. Воздух стал гнетущим, дышалось тяжело, казалось, в нем было разлито предчувствие какой-то беды.
Так настало утро.
Берти раздраженно выполнял работу по хозяйству, к питомцам своим не обратился ни словом; но и те не общались друг с другом. Стояли и словно ждали чего-то.
Вдруг над селом появилась стая грачей. Они что-то прокаркали своим собратьям, обосновавшимся в селе, после чего грачи все до одного взмыли вверх и принялись кружить, точно подхваченные смерчем.
— Ка-ар… ка-ар… непогода идет, надвигается… кар-р!
Вершины холмов уже едва можно было различить, сад плавал в волнах тумана, стекла в окнах запотели, а ветер засвистел и вдруг резко ринулся напролом — как взбунтовавшийся невольник.
— Не стану вас больше носить! — взвыл он и нещадно ударил по низко нависшему брюху облаков, стал рвать, трепать, гонять их, пока не умаялся. Но к тому времени из разорванного нутра облаков плавно, медленно посыпался белый снег.
Округа точно вздохнула с облегчением. Так под шум разгулявшегося ветра по свету шагала Зима.
— Пожалуй, и я бы съездил в город, — Янош Смородина выглянул из окна, — но если тебе охота, поезжай ты.
Берти, пристроившись у печи, не спеша закусывал хлебом с салом. Время от времени он бросал хлебные корочки собаке, сидевшей напротив хозяина; глаза Вахур блестели, и стоило только Берти поднести ко рту кусочек сала, как она судорожно сглатывала слюну. Хлеб она принимала без особой радости, но терпеливо ждала, зная, что кожица от сала достанется ей.
— Хорошо бы мне справить шапку новую, какую подешевле, а у вас, дядя Янош, сапоги каши просят. Что, если нам обоим поехать?
— Тащи сюда нашу казну!
Берти защелкнул складной ножик, кожицу от сала бросил изнемогающей в ожидании собаке, обтер жирные пальцы об штаны и вынес из комнаты коробку из-под обуви.
В коробке под целой грудой мелочи лежало несколько бумажек. Смородина извлек банкноты, прикинул на руке вес коробки с мелочью и определил:
— Хватит! Мелочь держи при себе, чтобы было чем сдачу отсчитывать, а бумажные деньги пусть будут у меня. Как распродадим овощи, так купим тебе шапку.
— И сапоги…
— Ну, и сапоги, ежели подвернутся подходящие да не запросят с нас слишком дорого.
— Обязательно подвернутся! Так я пойду укладывать товар, — с готовностью поднялся Берти.
Снегопад уже почти прекратился, и из-за облаков, отороченных белой каемкой, временами даже проглядывало солнце.
— Вон как распогодилось в нашу честь, — Берти с довольной усмешкой посмотрел на небо, а затем вытащил из-под навеса сани, перенес из подвала заранее подготовленный и разложенный по мешкам товар, после чего зашел в хлев, чтобы еще раз почистить коня, расчесать ему гриву: что ни говорите, а не каждую неделю доводится покупать новую шапку и сапоги, вот и выходит, что это чуть ли не праздник.
— Ну, теперь можно и отправляться. Хорош ты, Копытко, другого такого коня днем с огнем не сыскать на всем базаре!
— Ох, уж этот Берти! — едва скрывая зависть, прядал ушами Мишка. — Дверь оставил открытой, а мог бы сообразить, что у Му скоро будет детеныш и ей ничего не стоит простудиться…
— Ничего, не простужусь, — корову трудно было вовлечь в какие-либо интриги, — мне вовсе и не холодно. И что уж тут толковать — красавец-конь наш Копытко! Слышите: сейчас ему на шею привешивают колокольчик.
Снаружи слышалось тихое позвякивание.
— Лично я этого не выношу, — тряхнул головой ослик, — меня эти погремушки только раздражают. Прежде и на меня тоже вешали колокольчик, прилипнет, бывало, к тебе, как репей, и никак от него не отвяжешься. Стоит только чуть шелохнуться, как он тут же тарахтит во всю мочь…