Вахур без всякого умиления взирает на кошачье семейство, но предпочитает с кошками не связываться: Мяу не тронешь, она за себя умеет постоять, а уж если обидеть ее детенышей, с ней сам дьявол не справится. И собака со скучающим видом отворачивается и ложится перед дверью в кухню; хозяин скоро сядет завтракать, а тогда и про верного друга не забудет. Кроме того старик — как каждый одинокий человек — непременно станет приговаривать при этом, а она будет вилять хвостом, и глаза ее засияют, ей приятна мягкая интонация человеческого голоса, который, кажется, ласкает тебя и гладит. Любит она и глаза хозяина, в них столько повелительной силы, а порой и гнева, но чаще всего они искрятся весельем, а стоит хозяину положить руку ей на голову, как сладостная дрожь пробегает по всему телу собаки, хоть скули от блаженства.
Старый Янош Смородина выходит в домашних шлепанцах, но, дойдя до собаки, внезапно останавливается, будто вспомнив что-то, и смотрит на крышу.
На востоке, над далекой грядой взгорбленных холмов встает солнце, и теплое сияние заливает все вокруг.
— Благославен будь, о, Великий Свет, — говорят немигающие глаза аиста, — будь благославен и излечи мою боль.
— Ах, ты, бедолага, — громко произносит старый садовник. И тут рядом с ним становится Вахур, для которой нет большей радости, чем побыть возле хозяина, и тоже смотрит на крышу. — Знать бы, что за беда с тобой приключилась!
Звуки ласкового голоса взлетают вверх, оседают на камышовой крыше, на закопченном жерле печной трубы, достигают слуха аиста.
«Наверное, хозяин его знает», — подумала собака, виляя хвостом.
Аист переступил поближе к краю крыши и взглянул вниз на старого садовника.
— Я болен, но если вы не хотите, чтобы я здесь оставался, я могу улететь. — И для пущей убедительности аист чуть пошевелил крыльями.
Смородина положил руку на голову собаке.
— Видишь, Жучка, теперь у нас и аист есть!
«Это знакомый хозяина, — окончательно решила собака. — И не только знакомый, пожалуй, это свой».
А хозяин принялся поочередно распахивать дверцы закутков и птичьих клеток. Шумно хлопая крыльями, вылетели куры, а петух — тот сперва соскочил с насеста, потом степенно вышел во двор, огляделся по сторонам и пропел:
— Кукареку-у, новый день неподалеку!
— Кря-кря-кря, — так и покатились со смеху утки. — Думает, без него никто не догадается! — и разбежались по двору в поисках червей, букашек или другого съедобного, что могло остаться тут с ночи.
Гуси друг за дружкой неспешно вышагивали из-под навеса с холодной размеренностью поднимая широкие, как лопата, перепончатые лапы; подошли к водопойной колоде, попили, поглядели на небо и принялись ждать.
Аист с крыши дома наблюдал за суетой во дворе и все чаще косился в сторону ручья: голод давал о себе знать. Крыло нещадно болело, но есть все равно надо, даже ценой боли, — это соображение в жизни диких птиц настолько непроизвольно и ясно, что равнозначно самой жизни.
До ручья было рукой подать, а за ним виднелось кочковатое, болотистое место — должно быть, вполне пригодное для охоты. Да и в саду аист приметил свежевскопанный участок, где вчера потрудился Берти; можно бы там покопаться, глядишь, какими-нибудь букашками разживешься.
Но сад находится слишком близко к дому. Аист раздумывал, не зная, куда податься.
— Ты еще здесь, Келе? — прочирикал усевшийся на печную трубу Чури. — Мы обсудили между собой, и наш воробьиный народ решил: если хочешь, можешь тут остаться. Нас, воробьев, видимо-невидимо… чик-чирик…
— и Чури камнем бросился во двор, где Янош Смородина высыпал первую пригоршню кукурузного охвостья. Затем вторую. Корм дают, налетайте! — всполошился весь двор. Куры, гуси, утки, и воробьи — весь пернатый народ вперемешку — хватали зерна. Даже гуси, и те с постыдной проворностью клевали кукурузу, — куда только девалось их холодное высокомерие! Должно быть, они рассудили — и весьма мудро! — что достоинство достоинством, а набитый желудок лучше. Эту житейскую истину гуси унаследовали от своих предков — диких гусей, и строго придерживаются ее.
Корзиночка для зерна была опустошена, и Янош Смородина со своим верным спутником Жучкой не без удовольствия наблюдали, как гомонит и суетится птичий двор, когда до слуха их донесся пронзительно-тонкий жалобный голос; в нем — и мольба, и настойчивая требовательность: