— У Берти ума не хватает, чтобы теперь кормить тебя получше, — взмахнул хвостом ослик, видя, что собака опять норовит убежать к детенышам.
— Как ты сказал? — Вахур от удивления застыла на месте.
— Я помню, как твоей матери при подобных обстоятельствах молоко доставалось чуть ли не ведрами.
— Молока мне Берти совсем не дает, — облизнулась Вахур. — Другой какой еды перепадает, а вот молока — ни чуточки.
— А ведь для тебя сейчас — это первое дело. Легче всего молоко получается именно из молока — кто ж этого не знает! Яйца тоже очень полезны, но без молока просто не обойтись.
— Берти и яиц мне не дает.
— Знаю. Конечно, мое дело — сторона, но я бы ни перед чем не остановился ради своих детенышей. Хороши они по крайней мере?
— Чудо как хороши! — собака блаженно осклабилась и присела на землю. — У них уже прорезаются зубы, а на шейке у каждого щенка ошейник, точь-в-точь как у отца!
— Да, их отец — самый что ни на есть раскрасивый пес во всем селе. Но тебя, — тут Мишка сочувственно покачал головой, — надо бы кормить получше.
Вахур погрузилась в невеселые мысли, а Мишка умолк и сонно засопел. Ослик чувствовал, что ему удалось добиться своего: пошатнуть в Вахур устои извечной собачьей верности и преданности человеку.
— Видно, правы вольные звери, когда говорят, что нельзя во всем зависеть от человека, — собака задумчиво моргнула. — Да, пожалуй, они правы!
Но Мишка и на это ничего не ответил, и собака побрела к своим детенышам.
Все кругом замерло неподвижно. Ночь как огромный темный великан выросла до самого неба и беззвучно зевала в тишине, нагоняя сон даже на неугомонные сны.
Ночи становились все короче. Курри не раз и сам начинал сомневаться, правильно ли он отмерил время, и осторожно выжидал, пока запоют более старые и опытные петухи.
Луна шла на убыль, пока не исчезла с неба совсем; а дни стояли такие жаркие и засушливые, что в лужицах среди камышей вода загустела и дикие утки, плавая, задевали лапками илистое дно. Но зато болотца эти кишмя кишели всякой съедобной мелкой живностью, а это было главное. Вода в обмелевшем ручье едва струилась по самому дну, хрипло журча, и на поверхности ее отражалось пепельно-серое безоблачное небо, не сулившее ни капли дождя.
Аистята в гнезде, широко разинув клювики, с трудом ловили воздух, хотя мать собственными крыльями защищала их от палящего солнца; птенцы поднимались на ноги лишь под вечер, когда начинал дуть легкий ветерок. Так они и простаивали, пока на небе с тусклым мерцанием не зажигались звезды, хотя вообще-то в это время малышам полагалось бы спать.
Звезды сияли не так ярко, как обычно. Все небо было окутано какой-то сухой дымкой, словно знойное дыхание земли, ее жгучая пыль застыли наверху, в прохладной звездной вышине. Почва на лугу покрылась паутиной трещин; только кузнечики весело скакали среди копен, потому что сено уже было собрано в копны и готовилось перекочевать в сараи, где будет хранить в себе запах и тепло лета, даже в ту пору, когда по заснеженным полям станет сам с собой играть в догонялки ледяной ветер.
В это утро, почти на рассвете, Келе, как обычно, вывел уток на луг и долго стоял, ничего не предпринимая, хотя в желудке у него было пусто. Он посматривал то вверх, на небо, то вниз, на мутноватые воды ручья. Воздух уже в эту рань был душный и жаркий, как расплавленный свинец. Лягушки больше не вылезали на песчаные отмели погреться, а предпочитали отсиживаться в тени, моргая выпученными глазами вслед легкомысленным стрекозам, которым, впрочем, тоже надоела нескончаемая жара. Вместо лягушек приступил к охоте на стрекоз Келе.
Аист наспех схватил несколько громогласных стрекотуний, затем взмыл в воздух и медленно, постепенно поднялся на такую высоту, где уже не чувствовался удушающий зной и мир казался беспредельным. Здесь, наверху, ощущалось легкое движение воздуха. Аист широко распростер крылья и, слегка балансируя, поднимался все выше и выше. Сейчас Келе впервые после долгого перерыва вновь испытал — не чувство счастья, нет! — ощущение собственной силы. Вольные звери и птицы не знают, что значит быть счастливым или несчастливым; в их мире есть лишь сильные, жизнеспособные, и слабые, обреченные на гибель. Другого деления нет.