Устный характер традиции тоже отражает антиномию кельтского и классического начала: классическая цивилизация отмечена рационализмом и историцизмом; она живет в истории и хранит свои архивы, исторические или литературные. Кельтская же цивилизация неисторична и потому в архивах нисколько не нуждается. Постоянной и незыблемой ценностью для нее является миф, понимаемый как объяснение или описание первопричин и вечно живущий в памяти человеческой. Человек, воспринимающий и передающий миф, с его помощью вырывается из потока времени. Он не страшится ни времени, ни хронологического подавления историей. Чем бы была иначе человеческая жизнь по сравнению с вечностью?
Иногда пытаются оправдать историю своеобразной эпистемологией, объясняя, что кельты повлияли на культурное развитие Европы. Кельтский эпизод был полезным и необходимым опытом, — но также необходимо ограниченным во времени — благоприятные последствия которого проявляются даже в развитии современного искусства. Эта современная тенденция — все-таки меньшее зло, по сравнению с систематическим поношением кельтов, распространенным в определенных кругах. Вместе с тем, нужно постоянно помнить, что кельтская традиция мертва, и ее мифы и система образования несовместимы с современностью. Кельты не ушли со сцены добровольно: они исчезли, потому что изменился мир. Само собой разумеется, им было нечего терять.
Возникает следующий вопрос: где же причина исчезновения этих народов, воинственных, изобретательных и любопытных, надежно защищенных уникальным классом жрецов, — как могли исчезнуть эти народы, склонные к авантюре и риску и притом не более и не менее умные, чем греки и римляне? Даже предполагая наихудшее — что итогом Галльской войны были несколько сотен тысяч погибших, пленных, уведенных в рабство, и без вести пропавших, несмотря на это Галлия первого века нашей эры не была разорена, и не была полностью превращена в пустыню.
Кельты вовсе не исчезли: Цезарь не истребил всех галлов, а Кромвель не перебил и не депортировал всех ирландцев. Ответ на поставленный выше вопрос столь же прост, сколь жесток: кельтам пришел конец, когда они потеряли свою идентичность. Наряду с религиозным понятием общества и устным характером традиции следует назвать еще три причины исчезновения кельтов с политической и военной европейской сцены, — причины, поначалу действовавшие последовательно, а затем одновременно:
романизация,
христианизация,
вторжения германских племен.
В ходе романизации Галлия утратила свою религию и язык, все свои политические структуры. Завоеванная позже и менее романизированная Британия сохранила свой язык и частично социальные и политические институты. Что же касается Ирландии, то она, будучи христианизированной, но не романизированной, сохранила и свой язык, и свои социально-политические структуры: ей пришлось только отказаться от устной традиции, заменив ее письменной. Но когда пробил час великих потрясений раннего средневековья, раньше для одних, позже для других, Ирландия и Британия перенесли этот удар весьма болезненно. Кельтская Британия к VII веку состояла только из западных территорий большого острова. А Галлия потеряла даже свое имя.
Но исчезновение — это не самоубийство и не деградация, здесь есть нюанс. Доказательство того — поразительная жизнеспособность ирландцев, несмотря на вторжения норвежцев, датчан, нормандцев, Кромвеля и его позднейших последователей, Blacks and Tans, несмотря на семь веков чужеземного угнетения.
Но средневековые и современные кельты, обращенные в христианство и ради выживания или прозябания тщетно старающиеся имитировать государственные европейские структуры, не имеют уже ничего общего со своими дальними предками: их политические организации рухнули вместе с гибелью феодализма, а их языки, лишившись литературного благородства и отлученные от государственных канцелярий, не служат более поддержкой для какой-либо самостоятельной интеллектуальной жизни.
Короче говоря, «кельтскость» оказалась несовместимой с современным миром, который вспоминает о ней лишь тоном презрения, эксплуатации или пародии, заглушая серьезные исследования и благоволя кельтоманам[23]. Последнее оскорбление, которое можно сделать в адрес кельтской традиции, это стараться доказать, что она представляет из себя то, чем никогда не была на самом деле: основой или закваской тайных (или считающихся таковыми) обществ, которые при случае могут быть псевдо-инициатическими или псевдо-религиозными; или же истоком целой литературы, приписывающей кельтам наихудшие фантазмы современного подсознания: Веркингеторикс, при всех его ошибках и заслугах, никак не может считаться архетипом клоуна Астерикса (которого можно даже посчитать меньшим злом современного невежества), — он, вместе со всей Галлией, стал его жертвой. Литературный романтизм и все его современные подделки не порождены кельтскими текстами, они всего лишь крайне поверхностно используют их, причем не остается ни одной темы, которая при этом не была бы искажена.
23
С нашей точки зрения, кельтоман — это тот, кто занимается кельтами, а также кельтскими языками, не зная их и следуя неадекватным методам. Кельтомания XIX века, которая сохранилась еще в некоторых «друидических» кругах — это позднее наследие эпохи Ренессанса, когда европейские эрудиты изучали языки без какой-либо филологической и лингвистической базы, занимаясь исключительно их аналогическим сравнением с латынью, греческим и еврейским, учеными языками эпохи. Современная кельтская филология возникла после грандиозного прорыва, который начался с открытием санскрита в конце XVIII века. Однако множество местных эрудитов не последовало за научным прогрессом, не заметив, что времена изменились. Конечная цель кельтоманов всегда заключалась в доказательстве родственной связи современных кельтских языков (без выделения их древних или средневековых вариантов) с греческим, латинским или еврейским, только, чтобы показать, что бретонский, или, возможно, валлийский — это «материнские» языки человечества. Если эти старомодные теории имеют тенденцию к исчезновению из-за своей нелепости в лингвистическом отношении, тем не менее, они все еще живучи в том, что касается друидов, и подхватываются иногда на университетском или культурном уровне в силу невежества или систематического пренебрежения определенными источниками информации.