Некогда, говоря о детской книге, Белинский писал: «Жизнь, теплота, увлекательность и поэзия — суть свидетельства того, что человек говорит от души, от убеждения, любви и веры, и они-то электрически сообщаются другой душе. Мертвенность, холодность и скука показывают, что человек говорит о том, что у него в голове, а не в сердце… для некоторых людей рассуждать легче, чем чувствовать, и пресная вода резонерства, которой у них вдоволь, для них лучше и вкуснее шипучего нектара поэзии…»
Да, мертвенность и скука, рассуждения, а не чувство. Ни одна мысль, высказанная так, как написан этот учебник, не может электрически сообщиться другой душе.
Когда в учебнике по алгебре некто идет из пункта А в пункт В — это естественно. Но учебник педагогики должен говорить не о безликом «некто». За партой сидит живой человек, а не манекен. А со страниц учебника на вас не взглянет ни один ребенок. Вместо живых детей — штамп. Дистиллированные хрестоматийные дети, созданные для того, чтобы молча выслушивать пространные нотации, поучения и покорно им подчиняться.
За столом сидит учительница, перед ней стоит мальчик лет одиннадцати. Между ними происходит такой разговор:
— Зачем ты воруешь, Николай?
— Я — Боря.
— Это неважно. Тебя Родина воспитывает, чтоб ты был человеком, чтоб ты строил новое общество, а ты воруешь, на лестницах бьешь лампочки и матом ругаешься при девочках. Обдумай свои поступки и к концу учебного года, Николай…
— Я — Боря.
— Это не имеет значения. Пусть Боря. Так вот, к концу четверти ты исправишь свои отметки?
— Да.
— Станешь искренним?
— Да.
— Мужественным?..
— Да…
— Так вот, Николай…
— Я — Боря.
— Так вот, Боря, ты воруешь и пишешь на стенах плохие слова. Между тем в библиотеках у нас свободный доступ к полкам. Подумай об этом, Коля!
— Я — Боря.
— Пусть Боря. В трамваях и троллейбусах у нас нет кондукторов, а ты, Николай, что делаешь?
Все высокие слова на месте. Эти слова молодая учительница усвоила. Словам ее научили. Действию, мысли — нет. Говоря с учеником, она думает о чем-то своем. Мальчика зовут Боря Николаев, и поэтому она упорно называет его Николаем. А он не слушает, он занят только одним: «Я — Боря».
Слова учительница выпаливает, как пулеметную очередь. Но услышать, что они впустую, не может. А верит ли она тому, что к концу четверти Боря станет искренним и мужественным? Не знаю. Но знаю другое: учебник учит ее тому, что осечек не бывает.
Да, курс педагогики исходит из того оптимистического предположения, будто все дети хорошие, все родители тоже очень хорошие и воспитывать детей легко.
Курс педагогики готовит студента к безоблачной погоде. Закрыв учебник, поневоле приходишь к выводу, что ученик, который встретится будущему учителю, почти безгрешен. Прочитав учебник, можно допустить, что ученик прогулял занятия или вдруг бросил огрызок яблока не в урну, а на мостовую. Иногда — очень редко, — сорвавшись, вдруг поставил личное выше общественного. Но это Не беда, все это легко исправимо.
К примеру:
«Среди части школьников распространена привычка сквернословить. Искоренить этот пережиток дореволюционного бескультурья могут помочь учителям активисты школы из числа старшеклассников, комсомольцев. Они пристыдят сквернословов, выразят свое возмущение, поставят вопрос о неисправимых в стенгазете… Вполне оправдывает себя организация докладов и обсуждение таких, например, тем: «О культуре поведения», «О скромности и простоте в одежде», «О вежливости».
Недавно мне пришлось побывать в детской комнате при милиции. Большая просторная комната была оклеена веселыми, светлыми обоями. Низкий детский столик, белые детские стульчики. На столике кубики, волчок, целлулоидные куклы. На стенах плакаты: «Водитель! Осторожно, пешеход!», или «Ребята, не выбегайте на мостовую!»
Когда сидишь здесь, то кажется, будто единственная опасность, подстерегающая ребят, — это городской транспорт. Конечно, это опасность серьезная, но, право же, не единственная. Посидите здесь час-другой, послушайте разговоры с детьми, загляните в толстую, разделенную на графы тетрадь. В графе «Что произошло?» есть, к примеру, такие записи: «Федя Волокиткин, 48-го года рождения, не хочет учиться, подделывает отметки, украл у матери четыре рубля», «Боря Николаев, одиннадцати лет. Срывает замки, бьет лампочки на лестничных площадках, пишет на стенах нецензурные слова. Поворовывает».
Когда читаешь учебник педагогики, кажется, будто сидишь в той самой детской комнате: светлые обои в цветах, низкие столики, игрушки и предостерегающие плакаты. Все в порядке, только, упаси бог, не переходите дорогу в неположенном месте! Следите за светофором!
Кажется, что дорога перед воспитателем лежит прямая, без колдобин и рытвин — гладкая, асфальтированная. В гололед кто-то услужливо посыпает ее песком. Да и какой там гололед? Нету его совсем.
Учебник очень неодобрительно относится к буржуазным исследователям, которые говорят «об обязательности так называемого кризиса в развитии подростков. Кризис этот, по их мнению, выражается в «уходе подростка в себя», в мир собственных переживаний, в большой раздражительности, что приводит к частым конфликтам с окружающими… Этот возраст буржуазные психологи характеризуют как возраст трагический».
Учебник не делает ни малейшей попытки проанализировать эту мысль, подумать, нет ли здесь зерна истины, или объяснить, почему она не верна. Вывод очень скор и очень прост: «Известная доля правды в их выводах относительно детей в буржуазном обществе имеется… Но было бы совершенно неверно распространять эти выводы на детей всех классов и всех стран, в особенности на СССР… В нашей стране нет условий для возникновения кризиса у детей подросткового возраста».
Несколькими страницами дальше говорится, что «буржуазные психологи приписывают юности черты самовлюбленности и самолюбования… Однако на самом деле эти черты являются типичными для юношества буржуазного, а не советского общества. Черты самовлюбленности и самолюбования в юношеском возрасте у детей буржуазии есть результат их порочного воспитания в капиталистическом обществе».
Я не берусь утверждать, что «подростковый возраст» следует называть трагическим и что юности непременно свойственны самолюбование и самовлюбленность. Но я глубоко убеждена, что этот возраст действительно труден и что сказать так, как говорит курс педагогики, — значит, заменить ответ барабанным боем.
Вузовская педагогика отворачивается от всего трудного, темного, что есть в практике воспитания. Если будущий историк педагогики станет судить о нашем времени по курсу педагогики в вузах, он решит, что все дети у нас хотели только одного: оптимально продвигаться вперед в своем развитии и с радостью слушать доклады «О культуре поведения» и «О вежливости».
Хорошо, пусть «подростковый возраст» не трагический. Но он сложный, трудный, и все страсти — будь то техника, голуби, футбол, книга или музыка — страсти подлинные. И все чувства в этом возрасте не игрушечные, не маленькие, и уверять, будто этот возраст трудный, переходный для детей только капиталистического общества, по меньшей мере — нелепо.
Слушая, как Зинаида Петровна разговаривает с семьей Корешковых, я думала: нет, тебе ничто не поможет. Даже если б тебе читал курс педагогики сам Ян Амос Каменский, это, наверное, ничего не изменило бы. Но возьмем других студентов, будущих учителей и воспитателей. Разве они готовы к встрече с такой семьей, как семья Корешковых? Нет, они не готовы познакомиться с отцом, который приходит домой пьяным и выплескивает на жену кружку с кипятком. Из курса педагогики они узнают, что одной из самых ценных форм работы школы с семьей является живое общение классных руководителей с родителями учащихся, что учитель и родители «вместе ищут правильных путей воспитания и индивидуального подхода к детям», что, посетив семью, учитель «вместе с родителями намечает план совместных действий по улучшению успеваемости и поведения школьника». Он узнает, что «многие родители в целях патриотического воспитания своих детей посещают с ними музеи и выставки, организуют с детьми прогулки по городу и экскурсии в природу…»