Но Клирику так и не удалось сосредоточиться на "прокачке персонажа", как он про себя называл усвоение священных текстов. И причиной была не кружка светлого пенящегося эля. Эта никогда не мешала, хотя в желудок сиды никогда не помещалась полностью, даже целиком заменив ужин. На этот раз в "Голову грифона" заявился бард.
Бродячий певец отлично владел арфой, но откровенно гнусавил. Публика терпела. То ли привыкла и к худшему, то ли считала, что так и надо. В довершение всего, пел он о "древних королях", коими с принятием христианства барды стали числить языческих богов. И то, не пропадать же славным балладам? Клирик честно пытался слушать истории о "родне", отстранившись от мерзкого голоса. Не получалось. Увы – вкус мешал. И не только собственный Клирика, но и недавно присоединившийся к нему эльфийский.
– Любезный, – подала голос Немайн, – нельзя ли ограничиться только музыкой? Большинство здесь сидящих люди бывалые, видывали и не такое, так что голоса их сердец споют им куда лучше, чем ты можешь вообразить.
– Короче, – уточнил Кейр, уже традиционно подпирающий камин, напротив сиды, – заткнись, но играй.
Роль переводчика с галантного на доходчивый он исполнял с большим удовольствием. Эту игру придумал Клирик. Ведь нехорошо благородной деве выражаться коротко и грубо. Ну а то, что до многих иначе не доходит, совсем не ее вина.
– Если кто‑то считает, что поет лучше меня, я охотно приму вызов! – откликнулся бард. – Эй, девочка! Вставай! Попробуй меня перепеть!
Судя по тембру и тому, что бард на каждой ноте фальшивил на полтона, был или изумительно самонадеян, или имел в запасе пару грязных трюков. Скорее второе. Связываться не хотелось.
– Я приношу извинения, но я устала и не в голосе, – сообщила она, – а потому оставляю тебе долю героя в песнях этого вечера.
– Лень вставать, – перевел Кейр. – Можешь скрипеть дальше. Если совести нет.
У барда совести не было, только заунывные баллады. Тепло и выпитый эль вгоняли в сон, и монотонные речитативы барда вскоре начали скорее убаюкивать, чем раздражать Немайн. Слова проходили краем сознания, и устраивались в памяти – на грядущее. Писаной истории у Камбрии пока не было, и желающий узнать хоть что‑то, помимо рассказов стариков, должен был отсеивать крупицы правды из триад, баллад и легенд. Прямо сейчас заниматься этим смысла не было. Оставалось плыть по течению слов, понемногу скатываясь в сон. Между тем бард покончил с древностью и решил спеть о делах более близких.
Три ворона в небе, ночною порой,
Был Морриган голос, как пение стрел:
"Два войска собрались над Юрой‑рекой.
Назавтра вступить доведется им в бой.
Какой им положим удел?
Сильна и могуча камбрийская рать,
И воинов ярость крепка.
Коль строй щитоносцев сумеют прорвать,
До вечера саксов колоть им и гнать,
И их не ослабнет рука".
Три ворона. В небе – ни зги, ни звезды,
И Махи пел голос – волынкой навзрыд:
"Для воронов хватит надолго еды,
А крови прольется, что в Юре воды…
Но Камбрия не победит!
Король Кадуаллон умел обещать,
И родом поклялся своим!
Но старых богов не посмел он призвать,
Монахов привел, чтоб молились за рать,
И помощи мы не дадим".
Три ворона встретили алый рассвет,
Был голос Немайн, словно треск топоров:
"Король – обречен, нам он даст свой ответ.
Сегодня прервет вереницу побед,
С невзгодами встретившись вновь!
Сильна и могуча камбрийская рать,
И воинов ярость крепка.
Но алых щитов им ряды не прорвать,
И саксы их будут, тесня, убивать,
И их не ослабнет рука".
Три ворона в небе… За славой в поход
Король Кадуаллон камбрийцев ведет…
Бард после такой песни мог ожидать разного. Осуждения за то, что назвал старыми богами сидов, например. Но скорее – одобрения за оправдание страшного разгрома, случившегося с сильнейшим из королевств Камбрии лет двадцать назад. Предательство богов – достойная причина гибели героев! Но с последним аккордом арфы наступила мертвая тишина. Такая, что бард услышал собственное дыхание. А из‑за спинки развернутого к огню кресла раздалось сонное:
– Что‑что он там про меня поет? Чем Немайн‑то не угодила? В перепевки играть не стала? Раззадорить хочет? Не выйдет. Уважаемые мэтры, простите, охотно посидела бы с вами еще часок‑другой. Но, поскольку дурноголосый певец решительно настроен испортить вечер, я смиренно вас покину.
Бард еще успел снова удивиться тому, что какая‑то девчонка сидит на стариковском месте у очага. Парня, принятого в круг солидных людей за вежество и интерес к былым походам, он еще себе представить мог. У девочек же обычно есть другие интересы, кроме как упорно затесываться в компанию стариков. А потом перед ним оказалась богиня.
Задрапированная в полосатый плед поверх строгого серого платья, Немайн выглядела весьма величественно. Немудрено: она не накинула плед на плечи, как валлийки, а старательно завернулась, как в паллу – женский вариант тоги. Врач научил, на радостях от обнаруженного Немайн интереса к римской старине – а заодно от подаренных хирургических инструментов. Весьма, по его словам, хороших. Некоторых у него и вовсе не было. А уж если кто‑нибудь и разбирался в помпезности, так это римские аристократы. Немайн оказалась между бардом и очагом, так что видел он в основном силуэт. И – уж бард‑то, полуязычник по самому роду занятий, это знал – силуэт сиды. Богини, которая назвала свое грозное имя. Сердитой богини. Немайн сделала шаг вперед…
В "Голове грифона" такого не видывали ни до, ни после: на глазах у всех каштановые волосы барда стали седыми.
Несколько мгновений он стоял, как истукан, потом рухнул на колени перед богиней, которая от растерянности дышать забыла и стояла себе столбом, как статуя Немезиды.
– Немайн верх Дон, пощади…
– Живи, – выдавила из легких последний воздух Немайн и быстрым шагом пошла наверх, в свою комнату. Как только она миновала барда, тот потерял сознание. И не слышала, как Кейр радостно возгласил:
– Так что эта самая та самая не та самая, а наша Немайн – самая та!
На что Лорн ап Данхэм, заглянувший в «Голову» послушать баллады и свежие сплетни, задумчиво протянул:
– Ходящие по стране боги – знак перемен. Я‑то надеялся на кого‑нибудь попроще. Ну могла ведь она оказаться кем‑нибудь из младшеньких, могла! Дочерью или сестрой того же Артура, например… Так нет! Кейр, ты все еще рад такому знакомству? Тулла, что с тобой?
Нельзя сказать, что на старшей дочери Дэффида лица не было. Было. Белое, аж зеленое.
– Она… Я… – пробормотала Тулла, – она меня убьет. Я ей на пороге комнаты миску со сливками оставила‑а‑а…
И заревела.
– Ну оставила, что за беда, – удивленный Кейр взял невесту за дрожащую руку, – сида, конечно, предпочитает пиво…
– Ты не понимаешь! Это я с намеком, чтобы не воображала. Спасительница, видишь ли… Ну и говорили же все… Врач, кузнец… Да и сама… Что ни вещи оборачивать, ни хвори лечить не умеет! Вот я, дура, и поверила – слабая она сида, волшбы не знает. А я, дура, поверила. Вот и думаю, покажу, что толку с нее, как с домового. А теперь она обидится, и меня сживет со свету…