— «Звезду» принимаете?
Тогда мне показалось, что он сошел с ума, но, став взрослым, я понял, что он просто голодал, а побираться ему не позволяла гордость.
А мы все еще играли, и по-прежнему каждый четверг, стоило пану Чапуткевичу выставить стенды с фотографиями из нового фильма, кидались к ним, тыча в киногероев пальцами. Наступила весна, но не принесла с собой радости. Началась война. Настроение у всех было подавленное, с фабрик увольняли рабочих, в магазинах частенько не бывало хлеба. По нашей окраине ходили зловещие слухи. Пан Чапуткевич окончательно потерял покой, взгляд его блуждал в неведомых далях, и, с кем бы поляк ни заговорил, разговор шел об одном и том же: если бы Мадагаскар присоединился к матери-родине, немцам не хватило бы смелости напасть на Польшу. И, не находя ни в ком сочувствия, каждый вечер он напивался в корчме. Мы не слишком задумывались, что же все-таки происходит на свете. Мы все еще играли. И хотя Флоря сделался совсем прозрачным и приуныл, братья Рику и Тити Бутой уже работали мальчиками на посылках в книжной лавке, а Ликэ, сын парикмахера, готовился принять от отца дело, индейцы, ковбои, «загадочные всадники» по-прежнему занимали наше воображение.
Но вот однажды в очередной четверг, когда пан Чапуткевич, еще не придя в себя от патриотических возлияний в корчме у заставы, вытащил стенд с фотографиями, мы, как всегда, распределили роли, не подозревая еще, что этот фильм перевернет всю нашу жизнь.
— Это — я!
— Это — я!
— Это — я! — кричали мы.
Я посмотрел этот фильм один раз и, честно говоря, мало что понял. А Флоря-Магуа забеспокоился — похоже, до него дошло. Щеки у него разрумянились, в глазах загорелся новый упрямый огонь.
Фильм его заворожил.
— Видели? Видели?.. Нет, вы видели? — спрашивал он, беспокойно заглядывая нам в глаза.
— Мадагаскар!.. Мадагаскар!.. — восторженно шептал Чапуткевич, и взгляд его, обращенный к звездам, затуманивался слезой. — Да, мальчики, это Мадагаскар! Понимаете? Мадагаскар!..
А фрау Берта, которая во время сеанса обычно путешествовала от билетной кассы к темным занавескам у входа в зал — из-за них можно было видеть экран, — сейчас фрау Берта заливалась слезами на своем высоком стуле, прикрыв лицо розовыми ручками. Громкоговоритель, может быть, впервые молчал: в тот день не было слышно ни стрельбы, ни криков. С вывески, тонувшей в ночной синеве, из-за кокосовых пальм и букв сверкали белозубой улыбкой три негра, и белки их глаз в этом волшебном свете казались горящими звездами. Только европеец, так похожий на пана Чапуткевича, глядел на темную улицу безнадежно и кротко, покорно и смиренно.
Нет, было совершенно ясно, что это не Мадагаскар. Да и в фильме говорилось, что действие происходит на Тафоа, островке, затерявшемся в Тихом океане, где жило мирное племя индейцев; они были прекрасны, эти индейцы — не черные, не желтые и не белые, — выдуманное племя ловких охотников, искусных наездников и непревзойденных танцоров. За все время, пока шел этот фильм, никто не стрелял из-за угла, никого не задушили, никто не хрипел в предсмертных судорогах, вытягивая руки четырехметровой длины. Ни одного убийства, ни одного преследования по крышам вагонов, мчащихся с устрашающей скоростью, ни одного рекорда по прыганью в седло из окна седьмого этажа, даже ни одной драки на ножах — тело к телу — в подземельях какого-то порта… Они только танцевали, пели, охотились, а двух европейцев, заброшенных к ним кораблекрушением, приняли как своих.
— Эх, да разве это кино? — хором вопрошали братья Рику и Тити Бутой, презрительно кривя губы. — Разве это кино?.. Тьфу!
Санду Праф и Ликэ недоуменно поглядывали то на пана Чапуткевича — он стоял, прислонившись к дверям кинематографа, — то на Флорю — грозного Магуа, восседавшего на тротуаре у ног поляка.
И вдруг меня осенило. Я понял, что этот наивный мир — откровение, весть об иной жизни, ничем не напоминающей ту, которой жил квартал Святого Пантелимона, что это открывшаяся нашим глазам земля обетованная, которой жаждет человек, земля, где несчастья, беды и зло, подстерегающие каждого, канули в небытие и исполнилось все, к чему стремится человеческая душа.
Сейчас-то я знаю, что все это было просто выдумкой, игрой богатого воображения, фантазией, обманом, которому так захотелось поверить. Но тогда, в тот военный год, когда жизнь пошла кувырком и катастрофа казалась неминуемой, этот остров поманил вдруг надеждой на лучшее и показался пану Чапуткевичу горячо желанным Мадагаскаром, а Флоре — желанным краем, где можно жить, не становясь бандитом.