Оскар унаследовал от отца любовь к путешествиям, романтике и приключениям, но не сумел перенять его упорства и трудолюбия. В молодости он был необычайно хорош собой, и этого оказалось достаточно, чтобы завоевать сердце Гортензии Истрате, бывшей в ту пору, по ее собственному признанию, девицей неопытной и наивной.
Когда они поженились, Гортензии исполнилось уже двадцать восемь лет. Она была дочерью обедневшего помещика, нуждавшейся в твердом, решительном человеке, способном сберечь и укрепить то немногое, что уцелело от родового имения. Сам помещик Истрате был стар, немощен и никак не мог приспособиться к новым порядкам, установившимся в уезде с появлением алчных нефтепромышленников. Старик всегда считал, что их края достаточно отдалены от месторождений Кымпины и Морень, и не понимал, каким образом за три года был полностью разрушен весь привычный, веками утверждавшийся уклад.
Небольшая усадьба Истрате была расположена на холме Цинтя. Вдали виднелся Плоешть, и в ясные ночи огни города представлялись мириадами звезд бездонного неба, отражающегося в неподвижной воде.
После свадьбы Оскар затосковал по прежней вольной жизни и так и не расстался с широкополой шляпой, со штанами из чертовой кожи и с узкими «ковбойскими» сапогами — единственным напоминанием о многолетних странствиях. Тихими летними вечерами они сидели с женой на террасе, мирно беседовали о делах прошедшего дня и строили планы на будущее. Старик Истрате, устроившись в большом удобном кресле, клевал носом или, потягивая коньяк, грустно взирал на огни новых буровых, заполонивших долину и, казалось, готовых ринуться на штурм холма Цинтя.
В один из таких вечеров молодые, примостившись за столиком на террасе, перелистывали страницы альбома с семейными фотографиями. Гортензия увлеченно рассказывала о счастливой поре благоденствия, а Оскар пытался изобразить заинтересованность — минувшее нисколько не занимало его и тот ушедший мир вовсе не казался таким уж замечательным. В последнее время он все чаще вспоминал о мираже, манившем жителей нефтяного края, и тихая патриархальность, в которой пыталась укрыться его семья, казалась ему фальшивой.
— Посмотри, вот усадьба в Брэдете. Отец продал ее еще до моего рождения… А это я в саду «Над обрывом», так мы называли сад в Буштенарь, новый владелец поставил там нефтяные вышки. Говорят, ни одного деревца не осталось… Жалко, сад был чудесный. А это мы с дядей, братом отца, он погиб пять лет тому назад, в последние дни войны, в битве у Мэрэшешть… Вот дом, который он оставил отцу. Правда, потом его у нас отсудили… Здесь они вместе с бабушкой. Смотри, какие славные гимназисты… Ах, посмотри-ка, что я нашла!
Оскар наклонился над стертым дагерротипом и разглядел кудрявого толстощекого мальчугана в матросском костюмчике, гарцующего на деревянной лошадке.
— Правда, какой милый мальчик?
Оба одновременно глянули на сморщенного старика, мирно дремавшего в кресле, и расхохотались. Старик вздрогнул и с недоумением посмотрел на них: годы не тронули чистой голубизны его глаз, они глядели на мир так же удивленно, как глаза пятилетнего мальчика на дагерротипе. Гортензия показала отцу снимок, он пожаловался, что изображение выцвело и ничего нельзя разобрать, но все же попросил оставить альбом. Старик долго еще сидел на террасе, а когда стемнело и Гортензия позвала его в дом, он произнес несколько раз угасающим голосом: «Вижу, вижу…»
Это были его последние слова. Альбом соскользнул и упал на пол. Помещик Истрате отошел в мир иной.
Выждав какое-то время после похорон тестя, Оскар стал все настойчивее заговаривать с Гортензией о своих намерениях: ему хотелось продать виноградник, разбив его на участки, так как из немногих уцелевших записей Ходоеску-старшего следовало, что в этой земле должна быть нефть. Агенты одной из нефтяных компаний не раз обращались к помещику Истрате с самыми заманчивыми предложениями, и Оскар решил заключить с ними сделку. Но Гортензия, как истинная дочь своего отца, и слышать об этом не хотела. Мол, пусть даже их виноградник останется единственным островком посреди моря нефти, она его все равно не уступит. И все же увлеченность и настойчивость Оскара мало-помалу сделали молодую женщину уступчивей.
Вскоре к ним в усадьбу как бы ненароком заехал в гости Тибериу Вулкэнеску, представитель крупнейшего румыно-американского общества «Колумбиана».
Стояла осень, настоящая золотая осень, виноградник полыхал багрянцем, в саду позади дома старые бергамотовые груши гнулись под тяжестью сочных спелых плодов. Гортензия, в болотного цвета платье, сидела на веранде и играла с мужем в домино, то и дело заливаясь веселым смехом: Оскар делал ошибку за ошибкой, одну нелепей другой. Ей нравилось выигрывать, увлеченная игрой, она не замечала, что рассеянность Оскара объясняется нетерпением, с которым он то и дело поглядывает на узенькую аллейку между сливами, поджидая гостя. Протяжно заскрипела калитка. Оскар резко обернулся, рассыпав костяшки домино. В высоком человеке, то и дело пригибавшем голову, чтобы не зацепиться за ветки, он узнал долгожданного посетителя. Гортензия вопросительно взглянула не мужа. Тибериу Вулкэнеску приближался к ним весьма решительно, с нарочито бодрым видом.