В бога он не верит и все-таки крестится. Он пытается ублажить собаку, улыбка получается кривой от бессильной злобы, он с трудом выдавливает из себя ласковые слова. Зверюга слушает его, словно большой глупый ребенок. Глядит ему прямо в глаза, помахивает хвостом, как бы желая сказать, что ничего против него не имеет, пусть говорит с ней, ласкает, почешет спинку, пусть он будет внимателен с ней… Увидев, что она разомлела, он опять делает попытку подремать. Но в ту же секунду эта бестия прыгает ему на грудь.
— Гррр!.. гррр… гррр!
Собака лает и лает, кружа вокруг вышки. Нет, это не Пума. А он хочет, чтобы это была Пума, он бы подозвал ее, разозлил. Она-то не дала бы ему заснуть, застыть. Но, быть может, и она теперь не пригодилась бы. Они сидели бы, глядя с ненавистью друг на друга, пока не заледенели бы на морозе.
Заблудившаяся в снежной вьюге собака лаяла где-то неподалеку, лай то приближался, то отдалялся, словно плавал по сугробам, завалившим вышку, которая скрипела и трещала на ветру. А может, все-таки Пума выследила его? Сейчас, вот сейчас он увидит ненавистную сучку с печальными глазами и мягким влажным языком, свисающим из пасти, как красная маринованная капуста. Именно сейчас она была нужна ему со всеми ее дьявольскими штучками. Но это была не Пума.
Он с трудом приподнялся. Поясницу свело, в теле словно сотни ножей. Ноющая боль разламывала кости, суставы. А ступни горели огнем. Он стянул ботинок и стал медленно растирать ногу. Боль усилилась, но он знал, что только так сможет отогнать свинцовую дремоту. Тяжело дыша от напряжения, он долго тер сперва одну ступню, потом другую, обулся, тщательно обернув шерстяные носки ледяными обмотками. Потом он хлопал себя по спине, по бокам, чтобы хоть немного согреться.
От телодвижений у него загудело в ушах. Горло саднило, лица он совсем не чувствовал, оно так застыло, что, когда он прикасался к щекам, казалось — они звенят, как сухие деревяшки… Он поглубже натянул шапку, попытался пришпилить воротник куртки английской булавкой. Замерзшие пальцы не слушались. Он выбрал снопы кукурузы посуше и придвинул их к себе. Собака, учуяв возню, опять залилась лаем. Он решил больше не садиться: те сутки с Пумой в камере он провел на ногах — тогда не спал, не заснет и теперь. Он будет ждать, он дождется. Не может быть, чтобы о нем забыли…
Но никто не приходит. Он одинок, никто его не знает в этом скованном морозом городке… Еще плотнее затягивает куртку, засовывает брюки в ботинки, а рукава — под рукавицы. Старенькую рабочую сумку, в которой полотенце, мыло, бритвенный прибор, рубашка и ломоть хлеба с повидлом, он опять сует за спину. Если он забудется, сумка опять упадет и разбудит его…
…Толпа без конца и начала, которую он сейчас будто видит впервые, течет неудержимым потоком и ревет на тысячу голосов. Река горящих факелов пересекает бульвар от центра Плоешти в сторону Южного вокзала. Голые ветки каштанов, покрытые инеем, фантастически сверкают, словно их увешали елочными украшениями.
Пламя факелов играет на лицах людей, придавая им насмешливый, дерзкий, наступательный вид. Забастовщики идут посередине улицы, а по тротуарам и аллеям бегут сотни солдат, жандармов и полицейских, готовых в любой миг вмешаться. Слышны сигналы, громкие команды, лошадиный топот, сапоги лязгают о камни, как железные челюсти.
— Имя и фамилия!
— Опря Добрика, я уже говорил господину следователю.
— А мне не хочешь сказать? Это секрет? Я не имею права это знать?
— Нет, просто повторяю, что уже сказал…
— Добрика Опря или Опря Добрика?
— Опря Добрика.
— Как тебя звали в армии?
— Так и звали, Опря Добрика. Но я не служил в армии, меня освободили…
— Выкрутился? Как это у вас получается, чуть что — сразу выкручиваетесь!..
— У меня плоскостопие и…
— А иди-ка ты… Улица?
— Какая улица?
— Местожительство, где проживаешь?
— В типографии, Тыргушор, два. Временно.
— Хорошо. Возраст?
— Двадцать два исполнится в октябре.
— Женат?
— Нет.
— Чем занимался отец?
— Работал на буровых в Чептуре.
— Земля, имущество, дом?
— Ничего.
— А у твоей матери?
— Тоже ничего.
— Жива?
— Нет.
— Отец?
— Помер и он.
— Братья, сестры есть?
— Нету.
— Взялся бы ты за ум, а? Зачем ты сунулся в ихнее стадо? Там теплее? Или тебя там кормят с двух ложек сразу? Чем они купили тебя? Чего ты, дурень, покрываешь их, думаешь, пока здесь пьешь помои и закусываешь колючей проволокой, они там готовят тебе мягкую постель? А ну-ка, слегка вправьте ему мозги! Ты что стоишь, Ганцой, руки отсохли, что ли?